— Обыкновенно, — пожал плечами Шереметев. — Я уже давно из России.
— Когда выехал?
— В конце июня.
— Ну, я давнее — с двадцать шестого февраля. Поди, за это время много чего случилось? — спросил Толстой с каким-то намеком.
И Шереметев понял его, отвечал кратко:
— Да уж случилось, брат.
— Что ж мы так стоим-то? Давай зайдем в остерию, выпьем вина, посидим.
Они вошли в остерию, нашли свободный столик. Толстой заказал три бутылки вина, сам наполнил бокалы.
— Ну, за встречу, Борис Петрович!
— За встречу, Петр Андреевич, — поднял свой бокал Шереметев и, пригубив, похвалил: — Хорошее вино.
— Да уж, не сравнишь с нашей косорыловкой.
— Тут и палаты, брат, — вздохнул Шереметев, осушив бокал. — Все каменно, все изрядно. В Москве уголек оброни — и пол-Москвы как не бывало. А здесь…
— Тут, помимо камня, все улицы из воды-каналов, жители друг к дружке либо плывут, либо через мосты бегают, их тут более трехсот.
— Мостов? — ахнул Шереметев.
— Ну да.
— А каналов?
— Более чем полторы сотни. Город-то весь на островах, которых более ста.
— Да, дивны дела Твои, Господи! И живут ведь.
— Еще как живут! Богатеющая страна Венеция.
Допили одну бутылку, распочали вторую, наконец Толстой сказал:
— Доходило до нас: казнили заговорщиков-то. Их при мне заарестовали, а через три дня я уехал с волонтерами.
«Хорошо, что успел уехать», — подумал Шереметев, а вслух сказал:
— Всех четвертовали. И Цыклера, и Соковнина, и Пушкина.
— М-да… — задумчиво молвил Толстой. — Ты был там?
— Не. Болел. Государь уж выговаривал мне. Но мой дворецкий был, рассказывал, что на свиньях привезли гроб Милославского и поставили под эшафотом {43}. И вся кровь казненных на него лилась.
Шереметев заметил, как побледнел Толстой при последних словах. Оно и понятно: был в молодости Петр Андреевич адъютантом у Милославского, его сторону держал и по его приказу стрельцов на Кремль подымал в мае 1682 года — за Софью{44}, против Нарышкиных, стало быть и против Петра, хотя тому всего десять лет тогда было.
— Да. Хорошо, что Иван Михайлович не дожил до сего дня, — сказал Толстой.
«А ты-то вот дожил».
Словно услышав мысли собеседника, Толстой продолжал:
— Я молод был. В его власти. Что приказывал, то и делал. А после, помнишь же, мы с тобой вместе с князем Голицыным{45} на Крым ходили, — молвил Толстой, словно оправдываясь за глупость молодости.
— Как не помнить… — усмехнулся Борис Петрович. — Вместе и улепетывали оттуда. Тебя, если честно, что спасло, Петр, — воеводство.
— Да, да, — согласился Толстой. — Я был воеводой в Устюге Великом, когда Петр Софью с престола ссаживал. Но, поверь слову, был бы в Москве, ее бы сторону не взял. Ей-богу! Но он-то, видно, помнил восемьдесят второй, хотя и мал был тогда.
— Еще бы не помнить: всех дядьев его на глазах перебили стрельцы. Зарубка на всю жизнь.
— Когда я узнал, что воцарился Петр Алексеевич, я сразу же присягнул ему. От чистого сердца присягнул. Веришь?
— Я-то верю… — молвил со значением Шереметев, берясь за третью бутылку.
— Но мне ж надо было как-то и его убедить. Свой грех перед ним замолить. В девяносто четвертом, слышу, едет он в Архангельск. Ну, думаю, надо встретить так, чтоб ему понравилось. И встретил. Такую пальбу с пушек открыл, что весь город переполохал. Закатил пир по случаю его приезда в Устюг, а когда тост за него произнес, опять грянул салют. Вижу, понравилось ему. Вечером после пира зовет меня, спрашивает: «Скажи, Петр Андреевич, вот ты с Голицыным дважды на Крым ходил, отчего оба раза неудачно? Как думаешь?» А я и говорю: «Оттого, государь, что степью шли, а надо бы водой попробовать». Засмеялся Петр Алексеевич этак довольно и говорит: «В этот раз со мной пойдешь водой». И я пошел с ним под Азов, на штурм ходил с охотниками, вместе победу отмечали.
— И поверил?
— Не знаю. Наверно. Но, видно, к сердцу его мне уж пути нет, восемьдесят второй год крепкую зарубку в его памяти оставил, уж не изгладишь. Я и в волонтеры записался, чтоб ему угодить. Это в мои-то пятьдесят два. Тут нас более двадцати.
— Кто еще с тобой?
— Борис Куракин {46}, Григорий Долгорукий {47}, Андрей Хилков {48}. Все мальчишки, один я — дед. Ну, молодые-то изрядно куролесят.
— Пьют?
— Если бы. По местным девкам шастают, аж свист стоит.
— Сильничают?
— Да нет. Венецианки сами охочи до парней, особливо в праздники. Когда песни, танцы, музыка, фейерверки, они прямо по-за углами и в лодках тискаются. Ну а наши молодые жеребцы у них в фаворе. В Москве-то девку из терема не выманишь, а тут ими хоть пруд пруди. Вот наши-то и носятся как саврасые без узды.
— А как в науках? В морских?
— Кто как. Некоторые учатся, а которые баклуши бьют, благо деньги-то родительские.
— Государь ведь из Голландии сюда собирается.
— Сюда? В Венецию?
— Ну да.
— Хэх… Ужотко задаст он бездельникам! Хорошо, что ты сказал. Припугну кой-кого, живо за учебу примутся.
— Ну а сам-то как, Петр Андреевич?
— Да я уж был в море, цельный месяц болтался. Ходили до Бари — это на юге Италии. Солдата своего брал. Хорошо капитан добрый попался, не стал меня по вантам и реям гонять {49}. Так и сказал: «В твои годы ежели оборвешься, а оборвешься обязательно, костей не соберешь. Учись командовать». Я и командовал. Своего солдата, которого велено было выучить, гонял вверх-вниз до седьмого поту. За месяц и я, и он такелаж назубок взяли. Доверял мне капитан и судно вести, и паруса ставить, и с картой знакомил.
— Значит, освоил вождение?
— Есть маленько.
— Понравилось?
— Да как сказать. Лет бы тридцать скинуть, может, и поглянулось бы. Когда назад шли, в бурю угодили, так нас так валяло, думали, мачту сломит либо судно перевернет или, того лучше, на камни наскочим. Страху натерпелись. Не чаял живым быть. Ан ничего, Бог миловал.
— Так не пойдешь больше?
— Что ты… куда денешься: взялся за гуж… Мне еще на военном корабле надо поплавать, желательно и в бою побывать.
Они допили третью бутылку, Толстой спросил:
— А ты-то, Борис Петрович, зачем сюда пожаловал? Тоже волонтером?
— Не. Меня государь послал с грамотами к дожу и к Мальтийскому ордену, чтоб, значит, наклонять их супротив султана.
— Ну, Венеция, ясно, союзница наша. Но с турками воюет не совсем удачно. В тысяча пятьсот семьдесят первом году турки оттягали у нее Кипр, в этом столетии отобрали Кандию, целят на Морею. По всему видно, отберут. Так что худая она нам помощница в этом.
— Государь надеется, что хоть какие-то силы султана Венеция с Мальтой оттягают на себя. Так и сказал мне: ты, мол, почву взрыхли, а я приеду — засевать буду.
— Когда ты к дожу собираешься?
— Как назначат аудиенцию, так и пойду.
— Ну, желаю успеха!.. — поднялся Толстой из-за стола. — Если понадоблюсь, я в гостинице на острове Джудекке, чтоб поближе к гавани быть. Ну а если не найдешь, значит, отплыл. Привет твоим спутникам. Много ли их у тебя?
— Да человек тридцать.
— Ого! А со мной лишь лакей и солдат. Впрочем, ты посол — тебе так и положено. Прощай, Борис Петрович, рад был встрече.
Шереметев приплыл в свою гостиницу уже в темноте, дворецкий с адъютантом резались в шашки. Увидев входящего господина, разом вскочили.
— Ну, что тут у вас? — спросил Борис Петрович, сбрасывая у порога шляпу и башмаки.
— Все как есть разузнал, Борис Петрович, — отрапортовал Алешка Курбатов.
— Что разузнал?
— Как «что»? Вы же велели узнать, сколько в сутки с носа драть будут.
— Ну и сколько?
— Тринадцать рублей с полтиной.
— Ты что… спятил?..
— Так это со всех, Борис Петрович. По пятнадцать алтын с носа в сутки. Посчитайте-ка.
— М-да… Все равно многовато.
— Но сюда и постой, и стол, и фрукты, и вино входят.
— Не будет ли приказаний? — спросил Савелов.
— Нет, ступай, Петро, отдыхай.
Адъютант вышел. Алешка не стал звать денщика, сам стелил постель боярину. Шереметев начал раздеваться.
— Борис Петрович, ты гля, какие у них постели, — говорил Курбатов в восхищении. — Простыни белоснежные, одеяла новехонькие. А кровати, гля, точеные ножки. Прям царские. И народ у них какой обходительный. По-русски ни бум-бум, а всяк старается понять тебя, чего тебе надо. На Москве кого спроси о чем на улке, либо не ответит, а ответит аки зверь прорычит. А тут очень ласкательные люди, хорошие люди итальянцы.
— Я ведь, Алеша, земляка встретил.
— Да ну? И кого же?
— Стольника {50} Толстого Петра Андреевича.
— Что ж он-то тут делает?
