– Осталось!
– Ну так черпай.
Волхв успел разложить на траве белый плат, на нем круглый хлеб, яйца, горку лущеных орехов.
Возблагодарил за пищу Сварога, положил на угол плата кусок хлеба и яйцо – Роду и пращурам.
Ложбина уходила в зеленый простор, было видно, как у горизонта она теряет берега, сливается с гладью степи.
– Словно кто борозду пропахал, – сказал Баян.
– Борозда и есть, – сказал волхв.
Баян тотчас вспомнил небесного пахаря, но услышал нежданное:
– Эту борозду оставил лед.
– Лед?
– В былые времена земля не знала зимы, но Чернобог хотел породниться с Белобогом. Хотел дочь свою, Марену – смерть, за него отдать. Белобог не пожелал такой жены, не взял Марену в свой пресветлый дом. Чернобог обиделся, столкнул гостя в колодец, колодец завалил горой. Черно стало на земле. Холод объял мир. Видишь камень? И там, далеко. Гор нет, а камни откуда-то взялись. Камни эти священные. Они принесены льдами с Рипейских гор.
Баян приложил руку к глазам, чтоб разглядеть Рипейские горы, но волхв улыбнулся:
– Святая гряда – на краю земли, там, где камень Алатырь.
Баян отвел руку от глаз и указывал в степь, не зная, как назвать увиденное.
– Да ведь это сам батюшка тур с семейством! – изумился волхв Благомир.
По другой стороне ложбины шел, лоснясь и светясь золотыми боками, огромный бык. Могущество его было столь неоспоримо на всю эту неоглядную степь, что казалось– небо над ним выше. Бык остановился, чуть поворотил голову на коров и телят, щипавших уж больно сладкую траву. Поворачивая голову, тур увидел людей и коротко рявкнул.
– Сиди спокойно! – услышал Баян быстрый шепот Благомира.
Тур смерил ленивым взором ложбину, отделявшую его от врагов, и отвернулся. Рога на полнеба, могучее тело покойно, а хвост с черной густой кистью так и хлещет по бокам.
Коровы и телята паслись беззаботно, тур стоял, ждал, пока его семейство съест вкусную траву, и пошел наконец, ни разу не оглянувшись. К большой воде повел стадо, на водопой.
– Любимец Дажбога! – с восторгом сказал Благомир. – Дивный зверь. Когда Дажбог родился и погнал лед из стран полуденных в полунощные страны, а льды были высотой до облаков, снега от них оставалось на земле много. Тогда Дажбог и родил туров. Они шли за льдами, поедая снег.
Баян посмотрел на облако.
– Неужто было столько льда? Уж и бело же было!
– Земля сверкала ярче алмаза. – Благомир катнул отроку яичко. – Ешь. Наш путь нынче долог. Белая земля, Баян, для богов, зеленая для людей, ибо она живая. Куда ни посмотри – звери, птицы, пчелы, муравьи, но слова, Баян, у людей.
– Еще осы, – сказал отрок.
– Осы? – удивился волхв.
– Ты сказал про пчел, про муравьев, про ос не помянул. Не придумал я заговор на ос. По-всякому говорил. Не слушают.
– Вещее слово дается тому, кто его ищет. Не отступает. Смотри.
Благомир опустил голову, руки. Все в нем стало расслабленно. Казалось, его колышет, как траву. И тут все суслики, какие только были в степи, выскочили из нор и засвистали друг перед дружкой.
Благомир посмотрел на Баяна, улыбнулся:
– А ведь я им шепнул всего два слова. Но искал я эти два слова всю мою жизнь.
Солнце, пригорюнясь, клонилось к горизонту, когда Благомир и Баян пришли на реку. Поднялись на взгорье, а в распадке, скрытая от глаз, огороженная частоколом – весь[10]. Крыши тростниковые, почти на земле лежат.
Женщины, расположась на лугу, вязали огромную сеть.
Благомира узнали, обрадовались. Баяна приласкали. Всей деревней повели гостей в капище, в деревянную избу, где передний угол был выкрашен красной краскою. Рыбари поклонялись Роду и реке. Для Рода большой сноп с колосьями. Для матушки – три корчаги с молоком да круглый высокий камень, а на том кругу, на золотом деревянном ложе, устланном цветами, возлежала огромная, золотисто-песчаного цвета, живая змея.
Вместе с волхвом и Баяном в капище вошло четверо дев.
Поставили на стол все три корчаги[11], круглый хлеб, блюдо с печенью налима, блюдо с солеными молоками, с икрой, пук зеленого лука, пук дикого чеснока да низкую корчагу с белыми лилиями. Для глаз.
Девы сняли крышки с корчаг, налили молока Роду, Благомиру, Баяну, нарезали хлеба. Посолили ломти крупной солью. Первый кусок опять Роду.
Молоко холодное, хлеб душистый, соль соленая. Вдруг Баяну померещилось, будто над корчагой мелькнула змеиная головка. Глянул на Благомира, тот пил молоко, одобрительно кивая волхвам.
– Дивная сладость и радость! – сказал он, осушив кружку до дна. – Что было во мне черного, стало от молочка вашего белым.
И тут из корчаг поползли на стол златоголовые ужи. Баян обмер, но Благомир радостно взял одного, посадил себе на правое плечо, другого на левое. Ужи свернулись кольцами, головы подняли, глаза сверкают, язычки трепещут.
Благомир показал Баяну на блюдо с печенью.
– Ешь да чесночком прикусывай. Зело скусно!
Когда гости насытились, волхвы поклонились Благомиру:
– Дозволь покормить оберега матушки-реки?
– Покормите, – позволил жрец Сварога.
Самая юная дева стала посреди избы, а другие волхвы пошли вокруг нее, тихонечко, почти шепотом, припевая:
– На море, на океане ждет тебя, дева-кормилица, бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый. Под тем камнем сокрыта сила могучая, и силы той конца нет. Накорми кормящая кормящего, да приблизится день и час, и выберет сокрытая сила того, кого ждем во избавители от грядущего плена. Да будет племя славных живым, как пламя, да придет ожидаемый в оный день, в оный час, не раньше, не позже, а когда надобно.
Напевая, девы снимали с волхвы-кормилицы одежды и, снявши все, натирали ей тело снадобьем. Змей воспрянул, сполз с золотого ложа на пол и принялся обвивать деву и обвил, устроив голову на плече. Волхвы принесли три мыши, и одну змей позвал, и мышь пошла и пропала в змеиной утробе.
– Ах! Ах! – говорили волхвы сокрушенно. – Рыбаки большую рыбу не поймают. Не ту мышку съел.
Как в воду глядели. Прибежали в весь дети с реки, сообщили женщинам: рыба сом порвала сеть и ушла в омут.
Матушка-реченька пожаловала рыбарей другой удачей. Малые невода пришли тяжелые.
Ради великого гостя рыбари затеяли на берегу реки общую ушицу. Варили в большом котле, чтоб всем хватило, чтоб всяк наелся досыта. Самую вкусную рыбу пекли в золе, завернув в тесто.
Старые и малые пришли к кострам глядеть, как улетают искры в темные, в звездные небеса. Принесли к костру раненого. Рыба сом съездила хвостом беднягу в бок, ребра поломала.
У Благомира пальцы чуткие, все изъяны ущупал. Сломанные косточки поправил, смазал болезные места снадобьем, наложил липовый луб. Сделав дело, повелел всем умыться, умыть болящего.
Принесли воды с реки, умылись всей весью. Спросил Благомир:
– Кто знает заговор от болезни?
– Лучше Волюшки никого нет! – решили рыбари, и, к удивлению Баяна, к больному подошла девочка, ровесница.
Опустилась на колени, говорила быстрым шепотком, но слова выговаривала ясно:
– Встану по солнышку, умоюсь росою, утрусь туманом, пойду за околицу во луга, на восточную сторону. Там стоит-гудит батюшко океан-море. В том море под горючим камнем – рыба белуга, железные зубы, каменные скулы. Как она пожирает морскую тину, так бы пожрала болезнь внучка Рода Всеведа. Ключ в море, а замок в небе. Как ключа не нахаживати и замка не открывати, так бы и у внучка Рода Всеведа скорбям не отрыживати. Век по веку, отныне и довеку будь мои слова крепки и лепки и назад не отладки.
Больному стало от целебных мазей, от тепла костра много легче, пригубил ушицы.
Хлебали вкусное варево молча, любуясь огнем.
Ожидая, когда пироги поспеют, принесли гусельки. Пели о матушке-реке, о волхве-щуке, кому придет в сеть, тот целый год хозяин рыбы.
Вдруг Благомир попросил передать гусельки Баяну. Обдало отрока жаром и холодом, но волхв сказал:
– Спой такую песню, чтоб завтра была рыбарям удача.
– Как же я смею?.. – прошептал Баян, но волхв засверкал глазами и ударил посохом оземь:
– Пой!
Заиграл Баян, как в беспамятстве, нестройно взгуднули струны, но самая тоненькая подала верный голосок, сердце защемило, и вот уж зажурчали звоны-вздохи. Пришло время слова, а слово-то неведомое, никем не сказанное. За первым-то второе стоит… Кинулась душа, как искорка, в пучину тайны, запел Баян:
– Ай возьму-ка я ключики да золотые! Отопру моря, отомкну озера, отпущу на волю реки подземные!
Зазвеню ключиками, забрякаю, выгоню рыбу из-под тины, из-под каменья горючего. Слово мое – ярый огонь. Не пугается пусть рыбонька ни стуканья, ни бульканья, ни луча моего огненного! Пусть бежит на него, как на красное солнышко.
Голос Баяна летел много выше искр. Все умолкло, слушая, даже река не плескала.
Благомир, изумившись стройности, ладу, восторгу, возложил руку на голову отрока. Рыбари почтили певца первым пирогом.
