– Собственно, я пришел к тебе проститься и… обнять тебя перед разлукой.
– О, хитрец и повеса!.. Знаю, что никуда ты не денешься! Просто тебе нечем отблагодарить меня за любовь! Вот и выдумал эту историю с пиратством. Не в первый раз!
– Постыдись, Евпория, так говорить! Дай мне глоток вина, и я спою тебе новую песенку. Я сочинил ее про противного Микста, который совершил на меня нападение с двумя рабами! Но я отбился от них.
– Опять врешь, Гиерон. Всем известно, что рабы Микста избили тебя палками, ты и не думал защищаться!
– Гм… Допустим, молва сохранила лишь то, что меня били, но умолчала о том, что делал при этом я!
– Нет, почему же? Молва передала и то, что делал ты!
– Что же?
– Ты кричал диким голосом!
– От ярости, Евпория, от ярости! Но сейчас, на площади у порта, я сам избил Микста палкой и дал ему под ребра кулаком!.. Я обманул астиномов и этого красавчика Митрааса! Сказал им, будто я свободный человек и наказываю раба по поручению хозяина!
– Асандра?
– Нет, Парфенокла!
Оба рассмеялись. Евпория повеселела, ей нравилась болтовня этого легкого душой человека, он умел веселить ее своими рассказами.
– И они поверили тебе?
– Еще бы! Они даже поклонились мне и обещали помощь и поддержку!
– Если это правда, – ответила она, смеясь, – то я кланяюсь тебе, веселый болтун и хитрый лис!.. Подойди ко мне, выпьем вина, споешь потом!
Она бросила щепотку порошка в курильницу, комната наполнилась дурманящим синим дымом. Звякнули фиалы, и оба, хозяйка и гость, утолили жажду.
– Хороший ты, молодой, – прошептала Евпория, поправляя волосы. – Ты живой телом и мыслью. И хотя часто лжешь, вот и сейчас выдумал больше половины, но уже то хорошо, что сердце у тебя доброе и ты желаешь мне добра.
Полог на двери зашевелился, послышался низкий голос Дидоны:
– Хозяйка, у калитки твой повелитель Клитарх!
– О, – вздохнула Евпория, – пришел этот вонючий пьяница, эта куча грязи, этот немытый свиной хвост! Недаром весь город зовет его Жабой!
– Горе рабыне, – ответил ей в тон Гиерон, – она должна ласкать хозяина, даже вонючего.
– Не то, Гиерон, не то!.. Клитарх уже давно никого не ласкает. Сперва он забыл женщин ради кошелька с деньгами, а когда разорился, то самой большой его страстью стало пьянство. Ему нужны деньги на вино, вот он и пришел узнать, что я заработала! А у меня, как нарочно, ни одного посетителя! Грязных и грубых моряков я не принимаю!.. А ты вот пришел как друг, но у тебя нет ни гроша за душой! Иди!.. Уже вечереет, скоро тебе бежать в пираты! Дидона выведет тебя запасным ходом. Будь здоров!
Евпория сразу стала отчужденной и такой же вялой и скучной, как и в момент его прихода.
– Прощай, Евпория, прощай!.. Зря насмехаешься надо мною. Сейчас я – прямо на место сбора! Друзья уже ждут меня!
– Нет, ты и взаправду в пираты?
– А куда же?.. Хозяина схватили, а меня продадут, быть может, тому же пьянице Клитарху!
– Не дай-то боги! Выпей на дорогу фиал хорошего вина, на счастье!
Она достала небольшую амфору и налила полный фиал. Он сделал возлияние богам и выпил.
– Спасибо. А что я пришел к тебе с пустыми руками – неверно! Возьми, заткнешь рот своему пьянице!
Гиерон бросил на пол накидку, доставшуюся ему от Микста, и вышел через заднюю дверь. В домик уже входил, переваливаясь, Клитарх. Он отдувался, как кузнечный мех, распространяя вокруг густой дух винного перегара.
Парфенокл был вне себя от досады после неудачного ораторского выступления перед царевичем. Он в бешенстве смял рукой свиток, старательно исписанный преданным рабом. Микст обладал ученостью, ясным умом и умел составлять речи. И нужно признать, содержание речей всегда оказывалось удачным. Парфенокл с неизменным успехом выступал с ними на собраниях общины, в храмах и на судилище.
Он благоволил за это к своему рабу-логографу и даже обещал ему свободу, если тот заслужит ее усердием и верностью. В счастливом волнении Микст падал на колени и говорил, источая слезы надежды:
– О повелитель мой! Сам видишь, что я телом слаб и в хозяйстве не приношу пользы. Единственное, за что ты кормишь меня хлебом, – это мои письменные труды. Если же ты освободишь меня, то тебе уже не придется кормить меня. Более того – я из чувства благодарности всегда буду писать для тебя, не требуя вознаграждения. Ибо высшая награда для меня – это милость твоя, свобода, полученная из твоих рук!
– Чем же ты будешь жить? – посмеивался Парфенокл, оглядывая с головы до ног тщедушного логографа. – Ты же умрешь с голоду, если тебя не будет кормить хозяин!
– О мудрый и проницательный! Ты же знаешь, что я могу составлять надгробные надписи, хвалебные гимны к праздникам, а может быть, и речи купцам и земледельцам, выступающим с тяжбами. Каждый, кто судится, ищет человека, который знал бы законы и владел бы логикой и риторикой! И кто этим располагает, тот всегда прокормится, да еще и бывшему хозяину принесет подарок в день его радости, будь то исполнение урочного возраста, рождение дитяти или праздник его рода!
– Речи торговцам и тем, кто роется в земле? – хмурился Парфенокл. – Нет, погоди, ты еще нужен мне. Не спеши, вот нужда минует, я скажу тебе… Терпи и жди!
Такие разговоры повторялись время от времени, в часы, когда у хозяина не было срочных дел, и он находился в благодушном настроении. Раб терпел и ждал. Несмотря на тщедушную внешность, Микст носил в себе неугасающий пламень стремления к свободе, который разгорался все больше и, казалось, грозил спалить его. Он задыхался при одной мысли об обещаниях хозяина и жил мечтой о том счастливом дне, когда на площади будет оглашено решение Парфенокла снять с его шеи рабский ошейник. И с тройным усердием служил хозяину, ловил его взгляды, предугадывал его желания. Рвение было оценено, Микст стал доверенным ключарем в доме Парфенокла, тенью строгого хозяина. Из хозяйских подачек кое-что скопил на будущее, даже обзавелся двумя собственными рабами-слугами.
– Не слишком ли ты возвысил своего писаря? – говорили друзья Парфеноклу за чашей вина. – Он может зазнаться, облениться!
– Нет, – самодовольно усмехнулся Парфенокл, считающий себя знатоком управления рабами, – этого не будет!.. Микст – раб-умник, он боится ручного труда, ибо телом слаб и имеет мягкие ладони! Знает, что стоит ему провиниться – и он окажется в каменоломне! Страх перед киркой и лопатой удержит его, как удила коня!.. И еще – он ждет моей милости, надеется на освобождение, а я поддерживаю эту надежду, ибо знаю, что обещания иногда действуют на мозг раба, как бич на тело! Увеличивают его рвение!.. И Микст верит мне и не изменит мне!
Когда раб-писарь составлял и переписывал начисто приветственную речь, с которой Парфенокл собирался выступить в порту перед царевичем, ему показалось, что желанный миг освобождения близок. Загадочные намеки хозяина и какое-то особое выражение его лица – не то скрытая насмешка, не то желание чем-то поразить раба в скором времени – наполняли впалую грудь Микста радостным предчувствием.
«Он хочет внезапно сказать мне: «Ты свободен!» – думал раб, и сердце его билось, как птица, готовая покинуть тесную клетку. – Когда же ему сделать это, как не сейчас?.. Такая речь и в такой торжественный день заслуживает награды!»
Нужно сказать, что Микст вложил в текст речи все свои способности, отточил каждую фразу и заранее предвкушал успех. Царевич услышит эти изысканные и умные обороты речи, эти пышные сравнения его с богами и будет приятно поражен! Он убедится, что ученость и ораторское искусство на Боспоре цветут ярким цветом, ни в чем не уступая ни Элладе, ни окружению самого Митридата!
Но, как было сказано, Махар очень рассеянно прослушал чересчур витиеватую речь Парфенокла, а его спутники и совсем не вникли в слишком длинные фразы и туманные сравнения. Да и Парфенокл читал свиток, как надгробную молитву, весьма монотонно. И дикий приветственный крик Гераклидов произвел на Махара куда большее впечатление, он был понятен и краток. Впрочем: дело было не в недостатках речи, а в тех целях, с которыми Махар прибыл сюда. Не речи были ему нужны, а подчинение и дань.
Перед пиром Парфенокл заглянул в свой дом, чтобы переодеться. Он вошел так быстро, что его заметил лишь раб-привратник.
Хозяин открыл двери и, пройдя во внутренние покои, оказался в ванной, где его ожидал сюрприз. Сафо, его добродетельная супруга, обнаженная, возлежала на ложе перед бассейном, а перед нею склонился всклокоченный и толстошеий верзила Евлупор, дворовый раб. Сафо вызывающе хохотала, ей, видимо, нравились смущение и простота раба. В смехе сотрясалось белоснежное тело, такое ослепляюще белое, какого Евлупор никогда не видывал. Женщина первая заметила входящего мужа и окаменела на мгновение, вперив в него остекленевшие глаза. И в следующий миг издала пронзительный вопль, полный возмущения и ужаса, который был слышен даже на улице. Она поспешно схватила дрожащими пальцами покрывало, дабы прикрыть им свою наготу.
