Гойтемир и Турс поблагодарили офицера за все, что он сделал для них, и ушли.
Смеркалось, когда они выбирались из города. Фонарщики с лесенками на плечах обходили улицы и зажигали лампы в редких фонарях. С ревом расходилось по дворам стадо, где-то пели солдаты, звонили колокола к вечерне. У крепостных ворот персиянин, сидя на корточках, задумчиво вертел мангал, от которого шел сладкий дух жареных семечек. Как и утром, прошел со смены караул, отбивая шаг под звуки трубы и барабана. За ним бежали мальчишки. Вся эта картина городской жизни сейчас проходила мимо внимания Турса.
Он думал О своем. Он думал о том, как неожиданно и быстро менялась его судьба. Жизни в горах, в кругу родных и близких наступал конец. Предстояло далекое путешествие, за которым его ждала земля и труд…
Во всем, что произошло, он видел предначертание Аллаха. И поэтому, когда, выйдя далеко за город, они, совершив омовение у родника, встали на намаз. Турс произносил молитву в глубоком благоговении перед силой и мудростью Всемогущего. Он благодарил Бога за то, что тот вразумил его не ссориться с Гойтемиром — человеком, преисполненным к нему хороших намерений, за дружбу Хамбора, за доброту русского офицера и за Мусу, так любящею людей и радеющего за них перед султаном, царем и самим Аллахом.
— Далла хоастам бы! Далла хоастам бы!..[23]
Стоявший рядом Гойтемир тоже возносил благодарение Богу. Он благодарил его за ниспослание терпения, которое позволило ему сдержать себя и не выгнать взашей этого бессовестного Турса, вспомнившего о земле своих отцов; за то, что он вразумил его поехать с Турсом в город и тем самым превратить недруга в друга; за то, что свел их с людьми, которые наконец избавят Гойтемира и всех его потомков он одного из самых главных врагов, задумавших отнять их владения. Да погибает он в султанской Турции! — Далла хоастам бы! Далла хоастам бы!..
И доме у генерала Мусы званый обед подходил к концу. Среди гостей по преимуществу были офицеры — русские и кавказцы. Многие из них даже не владели родным языком, потому что были из аманатов[24], взятых в детском возрасте и получивших образование и воспитание в России.
Вряд ли военные сейчас отдавали себе отчет в той политике, которая преследовалась выселением горцев в Турцию. С одной стороны, кавказская администрация как будто противилась этому мероприятию, с другой — генерал-майор Муса и его помощники имели широкую возможность беспрепятственно организовывать переселенческие партии и тратить на это подозрительно большие средства.
Здесь лилось шампанское, вальсы под клавикорды сменялись бурной лезгинкой под гармонь, на которой играли родственницы Мусы, ученицы владикавказской женской гимназии. Они по-прежнему были верны прелести своей народной музыки, танцев, а также изумительному по красоте и элегантности наряду. Вихрем носились пары. Захмелевшие офицеры пожирали девушек глазами и расточали комплименты, от которых у гимназисток розовели уши.
Разъезжались поздно. Последним хозяин отпустил корнета, пригласившего к нему Турса и Гойтемира. Он выразил ему большую благодарность за это.
— Лед тронулся! — сказал он. — И благодаря вашей сообразительность. Ингуши-горцы очень недоверчивы и связаны родственными узами. В то же время среди них сильно развито чувство подражательства. И очень может быть, что за этими первыми ласточками потянутся и остальные. А это будет благим событием для отечества!
Позднее, сидя за своим письменным столом, освещенным веселым огнем жирандолей, под которыми сверкал полировкой чернильный прибор карельской березы, генерал, облаченный в домашний халат и любимую турецкую феску, задумчиво поглядывал на портрет царя-освободителя и, часто обмакивая гусиное перо в чернила, писал по начальству:
«Милостивый государь Михаил Ториэлович![25] Спешу донести о том, что намеченное Высочайшим предприятие получает все большее распространение. Вслед за непокорными орстхойцами и чеченцами изъявили желание многие жители Ингушевского округа. Сегодня удалось приобщить к партии, готовой к отправке, две ингушские семьи из горского участка.
Но должен предупредить: крайняя бедность переселенцев создает для некоторых из них невозможность отправиться в путь без получения существенного денежного пособия, по крайней мере на покупку лошадей или быков для упряжки. Это вынуждает меня выдавать им пособие, и таким образом мною превышены размеры ассигнованной на это суммы. Сие прошу доложить его превосходительству генералу Карцеву и учесть в дальнейшей субсидии.
С глубоким к Вам почтением генерал-майор…»
Он написал число, 1865 год и, сделав замысловатый вензель, расписался.
Отложив письмо, генерал потянулся, сладко зевнул и, комкая слова, пробасил:
— Сла-в-а Ал-Ла-ху!..
3
На другое утро Гойтемир по дороге в Джарах продал Турсу лошадь и отдал взаймы одну из своих арб с условием, что тот в Турции вернет ее.
Турс был очень доволен, потому что у него оставались деньги, выданные на покупку подводы.
Весть об отъезде Гойтемира и Турса в Истмале[26] пронеслась над аулами, взбудоражила всех. Чтобы взглянуть на мухаджиров[27], узнать условия отъезда, многие пустились по тропам и напрямик через горы к аулам Гойтемира и Турса. Родственники торопились повидаться, попрощаться с ними. Остальных подгоняло любопытство и подозрительность. Равнодушных не было.
Доули и Гарак с Докки от этой новости не могли прийти в себя. Они попытались отговорить Турса. Почувствовав, что он в центре всеобщего внимания, Турс стал неузнаваем. Всякое возражение против отъезда вызывало в нем негодование. Доули, зная его характер, раньше всех поняла, что уговоры не помогут, и начала собираться в дорогу. Брали с собой самое необходимое. Очажная цепь, котел, сито и деревянное блюдо для теста всегда принадлежали старшему сыну в роду. Однако Турс распорядился оставить их в башне, потому что, видимо, надеялся когда-нибудь вернуться.
Многие родные и соседи были по-настоящему огорчены решением Турса.
Поздно вечером жрец сельского святилища белобородый Конахальг собрал стариков, женщин и детей на холм бога охоты Елты, чтобы помолиться за отъезжающих. Во внутренних и наружных нишах молельни вспыхнули свечи. Конахальг надел белую одежду, обнажил голову, вышел на открытое место, воздел руки к небу и воскликнул:
О верхнее божество Дяла!
О Миха нана — богиня ветров,
О богиня вьюги — Дерза нанальг,
О мать рек наших — Хи нанальга,
И Болам дяла — бог путников!
К вам поднимаем мы руки и очи свои,
Вас молим сделать благополучной дорогу братьев наших,
Идущих за семеро гор, семеро рек и морей
В далекие, неведомые нам края.
О богиня луны — Кинча,
Молим тебя: свети им ночью темною,
Как корень лесов наших бага!
О ангелы Ткамыш-Ерды!
Уберегите их своими крылами от несчастья.
Дика дяла — бог хорошего!
Не допусти козней матери
Злых богов Цолаш,
Которая вечно подстерегает бедного человека
В доме и за его стенами!
Долго еще молился жрец, а люди стояли под ореховым деревом, слушали его, обнажив головы, и набожно подхватывали: «Очи! Очи![28] Да-алай, да-алай!»[29]
Долго из аула были видны на горе мерцавшие огоньки свечей. Но потом взошла золотая луна, и все померкло в ее ровном свете.
Соседи Турса еще с вечера пригнали к нему во двор своих осликов, чтобы чуть свет он мог нагрузить их и отправиться в путь к Джараху, где начиналась широкая дорога и ждала его арба с лошадью.
Еще до восхода солнца Турс навьючил животных. Доули и заплаканная Докки погнали их. А сам… Он то заходил в дом, то бродил по двору, дотрагивался до каких-то предметов, не зная зачем. Нарубил дров, снес их в дом и бросил у очага.
Гарак молча следил за ним. Турс сел к огню, подложил несколько поленьев и, когда они разгорелись, встал, выпил ковш воды, снял со стены чондыр и сказал:
— Огонь отцов никогда не должен погаснуть. Ты не покидай этих мест. А я, как обживусь, пришлю тебе денег на шесть коров. Выкупишь у Гойтемировых землю… Тогда, может быть, и встретимся… С соседями живи мирно. Пошли. — И, засунув смычок за пояс, он пошел со двора.
На окраине аула его поджидали односельчане.
— Не уходил бы! — искренне сказал Пхарказ. — Я отдал бы тебе полпашни. Не зря, при людях говорю!
Но Турс покачал головой:
— Камень, который тронулся с горы, остановится только на дне ущелья! Не сокрушайтесь. Я ухожу по воле Аллаха, и, может быть, вам тоже придется последовать за мной.
Он хотел здесь же распрощаться с ними, но люди пошли за ним до конца аульской земли.
