Обнесенная камнем просторная палата с маленькими обрешеченными окнами. Очертания бесчисленных сундуков вдоль стен.
«Сокровищница!» — догадался Иван, еще привыкая глазами к полутьме.
— Зажги свечи, — велел отец, садясь в установленное для него среди сундуков невысокое кресло. Постепенно мрачная палата наполнялась светом, и появились из темноты установленные на полках и подле сундуков бесчисленные серебряные и золотые сосуды, чары, кубки, братины, блюда. Открытые сундуки доверху были набиты различной пушниной и кожаными мешками с монетами.
— Пращуры наши веками собирали эти богатства. Здесь, сын, сила твоей державы. — Иоанн откинул крышку огромного сундука, что стоял подле его кресла — оказалось, сундук был полон серебряных гривенников. Иоанн зачерпнул рукой горсть монет и стал медленно высыпать обратно. Глухо звякая, гривенники песком осыпались сквозь его пальцы. «Не думает ли отец заплатить Баторию, дабы завершить войну?» подумал невольно Иван.
Иоанн двигался дальше и показывал сыну ларцы, полные драгоценных камней, которые, как он утверждал, могут изничтожить человека или, напротив, вознести его до небес, могут исцелить самые страшные болезни, а могут отравить, подобно яду. Иван видел, как воспылали глаза отца, когда тот склонился над ларцом с тускло мерцающими алмазными камнями. Это была одна из страстей государевых…
— Тот, что позади тебя… отвори! — приказал отец, указав посохом. Царевич послушно отворил ничем непримечательный продолговатый ларец и ахнул от неожиданности — под крышкой ларца уложены были шесть отороченных соболями венцов государевых, регалии власти собранной воедино Русской земли и покоренных татарских царств.
— Зри! — молвил Иоанн. — Вот ради чего предки наши, московские князья, столько крови пролили и истратили горы проклятого серебра, дабы собрать под властью своей разрозненную землю, избавиться от татарского владычества! Я всю жизнь отдал, дабы сохранить и приумножить вверенную мне державу, дабы оставить ее тебе в порядке и мире, коего никогда не было на Русской земле…
Царь захлопнул ларец, тяжелым шагом двинулся дальше.
— Пращуры мои верили, как и я, что сила нашей земли в единстве. Теперь же я вижу, что я, государь единой русской державы, не могу защитить свою вотчину!
Обреченность и великая усталость звучали в его голосе. Царевич с болью глядел на отца, и государь, дряблое и изможденное лицо которого в тусклом свете свечей казалось еще более старым, с безразличием взирал на эти несметные богатства.
— Это еще не все, — добавил Иоанн. — Есть сокровищница в Соловецком монастыре, есть в Вологодском каменном дворце. Я собирал все это, дабы ежели враги наши сумеют одолеть нас, я сумел увезти и спрятать вас… Тебя и Федора… Последних наследников Калиты… Вы — будущее державы…
Иоанн прошел к креслу, установленному на возвышении среди гор рухляди. Он перекрестился на висевшую в углу икону и тяжело опустился в уготовленное ему место.
— Возьми ту скамью, принеси сюда, — указав в угол посохом, велел Иоанн. Царевич послушно исполнил приказ. Садясь напротив отца, Иван ощутил волнение, которое он всячески пытался скрыть. «Почему, отец, с годами ты стал порождать во мне только страх?»
Давно они, родитель и сын, не оставались наедине! Ибо по долгу их пожизненной службы обречены они быть окруженными свитой и толпой придворных, чужими, по сути, людьми, надлежало присутствовать на бесконечных приемах, переговорах, многолюдных пирах, собраниях.
Иоанн внимательно вглядывался в лик совсем уже взрослого сына, находил в нем до боли знакомые черты. Глаза Насти… Она словно оживала во взгляде больших карих глаз Ивана, и сейчас государь глядел в его лицо и, кажется, впервые за долгое время улыбался. И царевич с удивлением наблюдал, как старое, искаженное вечным гневом и болью лицо отца словно наполняется светом, уходит чернота подглазий, исчезают глубокие борозды морщин и гневные складки лба — будто старая ссохшаяся восковая маска сошла с его вмиг помолодевшего лица. И с трепетом Иван подумал о том, что отец простил его за причастность к тому давнему заговору Умного-Колычева, что они могут наконец говорить и оставаться с глазу на глаз, как подобает сыну и родителю, и возродилось то давнее теплое чувство, что они все же семья и были ею всегда И казалось, будто над ними незримо возникла тень покойной Анастасии, наверняка с небес взирающей с болью на любимого Иоанна и на долгожданного сына, коего рожала так тяжело и так долго…
— Вижу, Маша тебе не по нраву? — начал разговор Иоанн, продолжая едва заметно улыбаться.
Иван разом помрачнел, но не оробел и сказал, отведя взор:
— Коли ты решил жениться на ней, что я могу сказать против твоей воли?
— Говори же, — мягко велел Иоанн.
Царевич поднял глаза. Глухая тишина сокровищницы (звуки города едва-едва доносились сюда) внушила уверенность — никто не подслушает.
— Вижу, что Нагие себя возомнили хозяевами твоего двора. Вижу, как тянут на службу свою родню, со временем все больше и больше набирая силу.
— Это ведаю, так было всегда, — кивнул Иоанн.
— А ежели она родит? — спросил царевич, словно выдавил из себя самое больное и ядовитое, и, закусив губу, испытующе глядел в очи отцу.
— Ежели Марья родит сына, то он получит удел, не более того. У него не будет никаких прав на русский престол! — откинувшись на резную спинку кресла, отвечал невозмутимо Иоанн. Видимо, он знал об опасениях сына и был готов к этому вопросу. Он лишь подтвердил очевидное — брак с Марией не одобрен Церковью и считается незаконным. Значит, все рожденные от этого брака дети так же будут считаться незаконными. Иван это понимал, но как начнут вести себя Нагие, когда отца не станет? Вся надежда на Захарьиных, они не оставят в беде!
— Разве я попрекнул тебя выбором невесты? — В голосе Иоанна начала зарождаться присущая ему жесткость. Царевич сначала опешил, затем почувствовал, как внутри него, подогреваемая старой и долгой обидой, поднимается горячая волна гнева.
— Чем и она вызвала твое осуждение? — вопросил он сквозь зубы. — Разве мало ты заставлял меня страдать?
— Всех твоих жен я отослал, ибо они не понесли от тебя! — повысил голос Иоанн. — У будущего государя должен быть наследник!
— Федор уже пять лет в браке с Ириной Годуновой! — с болью в голосе выкрикнул царевич и, вскочив, отпихнул прочь свою скамью. — Пять лет! Почему ты до сих пор не отослал ее, отец, почему?
— Федор — удельный князь! — отвечал Иоанн, повышая голос. — И он тоже никогда не получит твоего венца! Ибо, кроме того, что он слаб, он второй после тебя! А ежели у него не будет детей, то у твоих потомков не будет возможных врагов после!
Царевич застыл, чувствуя, что еще трясется от не исторгнутого гнева. Слова эти были ужасны, и во фразе этой реки пролитой крови в междоусобных войнах Рюриковичей, приведших когда-то едва ли не к гибели Руси. Борьба эта происходила и до недавнего времени. Казалось, появилась в этой полутемной сокровищнице еще одна тень — душа убиенного Владимира Старицкого…
— Годуновы окружили Федора, через Ирину управляют им, и это мне ведомо! — продолжал Иоанн. — Потому никогда, никогда не получит он вышней власти!
Он замолчал и молвил уже тихо:
— И ты не дозволяй Захарьиным управлять тобой!
Иван услышал то, чего не ожидал и боялся услышать, у него сперло дыхание.
— Однажды они немало совершили, дабы у власти оказаться. Кровь Лешки Адашева не на мне… На них! Видит Бог, не хотел я его смерти… А они поплатятся за все, поплатятся! Весь род их в ответе за то…
Он глядел поверх головы сына, и взгляд его был устремлен в ничто, откуда будто все приходили и приходили тени из прошлого, которые и без того часто тревожат государя по ночам, мешая спать и молиться. Для чего вы снова здесь? Что хотите сказать? Предостеречь? Поздно, самое страшное уже происходит сейчас — Россия, снедаемая врагами со всех сторон, уже у края пропасти…
Но царевич не видит и не чувствует чье-либо присутствие, он осмысляет сказанное — его задели слова о Никите Романовиче, о том, на чьих глазах росли Иван и Федор!
