и потом буду являться по ночам.
— Тьфу на вас с такими шутками, — тихо пробурчала Дженни, выходя. И громко, гостю: — Давайте шляпу, он вас примет!
Энгельс поднялся. В прежние времена обязательно выходил из-за стола, но в последнее время ослабел, просто протягивал исхудавшую руку.
— Дорогой Степняк, дьявольски рад.
Карл когда-то сказал: «Революционеров и писателей следует называть именем, которое они сами себе выбрали». И тут же поправился со своей всегдашней любовью к точным формулировкам: «Хороших революционеров и хороших писателей, ибо плохие революционеры и плохие писатели — никчемнейшие существа на свете, и называть их вообще никак не нужно, просто выметать из своего круга метлой».
Сергей Кравчинский, псевдоним «Степняк», был и то, и другое: хороший революционер и хороший писатель.
Он был плечистый, кудлатый, растрепанно бородатый, с широким лицом, очень похожий на Карла в сорок с небольшим. Уже одно это вызывало симпатию. А кроме того Степняк, как и сам Энгельс, тоже был весь соткан из несоединимых противоречий. (Откровенно говоря, только такие субъекты и бывают интересны.)
Говорил Степняк всегда просто и четко, будто рубил топором, но писал умно и изящно, даже поэтично — «по-женски», как называл это Энгельс, убежденный, что женщины — лучшая часть человечества и делают всё или почти всё лучше, чем мужчины. Однажды в разговоре, выяснилось, что русский медведь точно такого же мнения о женском поле, несмотря на всю свою брутальность.
Брутальность впрочем была обманчивая. При близком знакомстве очень скоро становилось понятно, что это человек невероятно мягкий и добрый. Если и медведь, то плюшевый. Как это сочетается со стальной биографией — загадка. Рассказывать о себе Степняк не любил. Он был из людей, которые с увлечением говорят об идеях и со скукой о событиях, особенно из прошлого. «Мало ли что было, главное, что есть и что будет», — отвечал он, когда кто-нибудь пытался расспросить его о героическом прошлом. И переводил разговор на другую тему.
Но Энгельс пообещал себе, что однажды раззадорит человека-легенду на рассказ, и тогда станет ясно, сколько там легенды, а сколько правды. По русскому было видно, что врать он не умеет и не станет.
Почему бы и не сегодня, сказал себе хозяин, внутренне улыбаясь.
— Как это мило, что вы пришли ко мне с подарком, — кивнул он на сверток, который гость держал под мышкой. — Ну поздравляйте, поздравляйте.
— С чем? — удивилась простодушная жертва.
— Как? Разве вы пришли не поздравить меня с днем рождения? — изобразил удивление и Энгельс. — Вот тебе на.
Эти слова, «vot tebe na», он разочарованно произнес по-русски. Среди двух десятков языков, на которых читал и свободно изъяснялся самый умный человек эпохи (его называли и так), конечно, был и русский.
Однажды Энгельс отвечал на дружескую анкету. Там был вопрос: «Что вы больше всего любите?». «Дразниться и быть дразнимым», — написал респондент со всей откровенностью. На самом деле родился он в ноябре и до следующей годовщины дожить не рассчитывал, но хитрость отлично сработала.
Гость запаниковал.
— Ой, как неудобно… Нет, в свертке статья для «Neue Zeit», которую я обещал написать… Но я вас от души поздравляю… А подарок… Я обязательно что-нибудь в следующий раз преподнесу. Честное слово.
— Дарить подарки нужно в день рождения, — строго молвил Энгельс. В его удивительных глазах сверкнули веселые голубые искорки. — Иначе плохая примета. Мы с вами, конечно, материалисты, но зачем искушать судьбу? Особенно, когда у человека неважно со здоровьем.
Закашлялся.
— Что же вам подарить?
Степняк зашарил по карманам. Вынул железную расческу, тощий кошелек, носовой платок, огрызок свинцового карандаша, потрепанный блокнотик. Больше ничего не было.
— Подарите мне рассказ о вашей жизни. Вот и будет отличный подарок, — нанес coup de grâce Энгельс.
Он всегда своего добивался. Добился и теперь.
Простофиля даже обрадовался:
— Хорошо, коли вам угодно. Только жизнь у меня дурацкая, шиворот-навыворот.
— Как это «шиворот-навыворот»?
— У умного человека как? Он сначала долго думает, потом действует. Как русский богатырь Илья Муромец: тридцать лет и три года пролежал на печи, а потом вышел из избы и стал махать-рубить направо-налево. Я же сначала намахался-нарубился, а теперь вот сижу на печи, тут, в Лондоне, думаю: что я в своей жизни сделал правильно, что неправильно. Илья Муромец в отставке.
Улыбка у русского была очень славная, сконфуженная. Энгельс им любовался.
— Стало быть, вы ощущаете себя сказочным богатырем?
— Кем я себя ощущаю?
Кажется, Степняк никогда об этом не задумывался. Люди такого склада не имеют привычки долго о себе размышлять, рефлексии не их forte.
— Богатырем — нет… Я сказок и в детстве-то не любил. Там героям вечно какая-то волшебная сила помогает.
— А что вы любили в детстве? — с любопытством спросил хозяин. Как ни странно, было очень легко представить этого довольно устрашающего господина мальчиком: выражение лица в точности такое же, лоб наморщен, глаза смотрят пытливо, только бороду долой.
— Железную дорогу. Паровозы. У нас на Херсонщине как раз первую трассу проложили. Вот это казалось мне настоящим чудом, не то что сказки: несется по полю, по железной колее огнедышащий Змей, пыхает черным дымом, искры летят, тащит за собой короба, а в них люди, много… Я и историю так же вижу. Ее паровоз — революция, она меняет эпохи и формации, ускоряет бег времени, везет людей вперед, в будущее. И для того, чтобы паровоз разогнался, нужна слаженная работа специалистов, знающих, что и зачем они делают. Есть инженеры, придумывающие, как проложить путь. Это вы с Марксом. Есть машинисты, управляющие локомотивом. А есть кочегары, кидающие в топку уголь. Они всего лишь рядовые солдаты в железнодорожном войске, но без них паровоз остановится. Я — кочегар истории, вот кем я себя чувствую.
Метафора была не слишком оригинальная, но Энгельсу понравилось и это. Он всегда недолюбливал оригинальничающих людей, большинство из них позёры.
— Рассказывайте, рассказывайте. Прямо с детства, с юности.
— Да право нечего, — развел руками Степняк. — Детство как детство, а юность глупая, как у всех.
Поняв, что так из него много не вытянешь, Энгельс сменил тактику.
— Тогда давайте по-другому. Я буду задавать вопросы, а вы на них отвечайте. Правду ли говорят, что вы были капитаном царской армии?
— Поручиком. Верней подпоручиком. Третью звездочку мне дали при выходе в резерв. Отец определил меня в кадетский корпус, потом было артиллерийское училище, но прослужил я всего год. Армия затягивает тебя в ремни, сажает на поводок, а мне хотелось свободы, идти не куда приказывают, а куда позовет сердце.
— И куда же оно вас позвало?
— В народ. Мы вдвоем с приятелем, таким
