и сказать, что хочет умереть христианином и прощает всех. Лермонтову не дано было, а Пушкину — дано. Я, как христианин, рад, что ему была дана эта возможность, которая является свидетельством особой любви Господа, — говорит в проповеди нынешний настоятель храма Спаса Нерукотворного Образа протоиерей Константин Смирнов.
И каждый год 6 июня и 10 февраля совершаются здесь торжественные панихиды по А. С. Пушкину…
В Пскове не останавливались. Наскоро перекусили и тронулись в путь. Ракеев, жандармский капитан, торопился.
— Предписание государя! — кричал он на станциях, и смотрители вытягивались в струнку и долго еще стояли так, пока возок не скрывался вдали.
Крупно светили звезды. Морозный ветер продувал кибитку, и Тургенев ощущал, как медленно деревенеют пальцы рук, ноги. Нужно было соскочить, пробежать немножко, как это делали жандармы, но совершенно никакой возможности не было двинуться, и Тургенев деревенел и в этом странном перерождении как-то особенно легко и сладко думал о горе.
— Саша… Ах, Саша! — шептал он, и слеза замерзала льдинкою на ресницах. — Ах, Саша…
Он чуть подался вперед, продышал в ветровом стекле дырку… На дрогах, что шли впереди кибитки, скорбно сливаясь с гробом, чернел неподвижный Никита.
— Са-а-ша…
Тургенев закрыл глаза. Хотелось скрыться от этой темноты, казалось, навсегда спустившейся на землю.
Он кутался в шубу, но холод не проходил, не рассеивалась чернота, и в голове все так же неотвязно крутилась мысль, возникшая еще в Петербурге, или не мысль, просто слово:
— Саша… Ах, Са-а-аша…
И было этому слову уже двести пятьдесят шесть верст пути.
Откуда-то со стороны, из темного угла кибитки, донесся голос почтальона:
— Выпили бы, Александр Иванович… Ведь замерзнете, не шелохнетесь совсем…
«О ком это, — досадливо подумал Тургенев, — о ком?» — и тут же позабыл о почтальоне.
Почтальон осторожно и почтительно тронул его за локоть, но и локоть был чужим, как-то далеко было все: и стакан с зеленоватой водкой, и жандармы, их голубоватые шинели, длинные шашки.
— Выпейте, ваше превосходительство, — сочувственно сказал почтальон, и Тургенев, не снимая рукавиц, обеими руками сжал стакан.
Ускользая, мелькнула до неприличия суетная мысль: вот вернется в Петербург, будет рассказывать и о этой водке, и о почтальоне, и о жандармах…
Что-то неразборчиво крикнул скакавший впереди дрог Ракеев. Полетела в стекло ископыть. Ямщики, чуть-чуть приподымаясь над козлами, хлестали лошадей.
Взошла луна из-за облаков, и все призрачно осветилось. И черный гроб, и поникший Никита, и заледенелые рощи, и снеговые поля.
Тургенев чуть приоткрыл дверцу, и в лицо ударил колючий морозный ветер.
О, Боже! Неужели все это не сон? И рыдающая, заходящаяся в истерике Наталья Николаевна, и жандармы, и этот Ракеев, и этот дубовый, с медными ручками по бокам, гроб, завернутый в рогожу…
Лошади вязли в снегу. Ракеев, уже простуженный, кричал, торопил… И вдруг резанул ночь ямщиков голос:
Эх, по белым полям
Да-а по широ-оким
Наши слезы снежком замело…
«Ло-о-о», — глухо зазвенело эхо в перелеске, Тургенев захлопнул дверку, откинулся на мягком сиденье. От выпитой водки стало тепло и дремотно.
Сквозь дремоту скользили рассеянные мысли.
Снова и снова вспоминал Тургенев первые минуты после того, как прервалось дыхание Пушкина. Приехал Арендт… Жуковский послал за художником — снять маску… Слышно было, как плачет у себя в комнате Наталья Николаевна. Арендт говорил, что она не верит, все еще не верит, что муж умер… Между тем тишина уже нарушилась. Все говорили тихо, но все равно голоса резали слух. Ужасный для слуха шум… Этот шум говорит о смерти того, для коего все молчали… Как тихо… тихо умирал Пушкин! Ах, Саша…
«Неужели, — думал Тургенев, — все прекрасное должно кончаться вот так? Мраком? Зимней дорогой? Неужели даже самые великие… — Он плотнее запахнулся в шубу и помедлил несколько, подыскивая нужное слово. — Да, tomber dans l’erreur, да, да! Впасть в роковую ошибку. Неужели весь путь служения народу, отечественной словесности ведет к этому?»
Уже чудился ему камин. Вот он протянул к огню руки. В них книга. Бегут по поленьям языки пламени, сполохами играют на страницах книги. Тихо. Тепло…
Кибитка резко остановилась.
От сильного толчка Тургенев проснулся. Выглянул. Дроги встали поперек пути. Мимо проскакал жандармский капитан.
— Ракеев! — окликнул его Тургенев. — Что случилось?
Ракеев натянул поводья, сдерживая лошадь.
— Сволочи! — сказал он и погрозил ямщикам нагайкой. — Допелись!
Ямщики торопливо выпрягали упавшую пристяжную. Рядом, чтобы согреться, бегали жандармы. Волочились по суметам шашки.
— Пристяжная ногу сломала! — сказал Ракеев.
Тонкие усики его смерзлись в сосуЛьки, и он выковыривал сейчас лед, что-то обдумывая. Мерзлые глаза неприятно скользили по Тургеневу, по кибитке.
— Эй, ребята, — наконец крикнул он, — давай эту выпрягай! — и указал концом нагайки на почтовую пристяжную.
— Нельзя-с, ваше благородие! — пискнул из своего угла почтальон. — По чину-с почту на тройках возить положено…
— А пошел ты! — грубо сказал Ракеев и выругался.
— Позвольте, капитан! — смущенно сказал Тургенев. — Я вас не понимаю… А мы-то как?
— В Острове нагоните, — насмешливо ответил Ракеев.
Тургенев побагровел — мерзнуть лишний час?
И он крикнул во весь голос:
— Прочь от лошадей, мужичье!
Глаза Ракеева сузились.
— Вы… вы… — заикаясь от гнева, сказал он, — вы шутить изволите, Александр Иванович? Предписание государя: устранять все задержки в пути!
Тургенев бессильно опустился на сиденье.
«Зачем спорить? — подумал он. — Ссоры над гробом… И с кем? С жандармом… Ах, Са-а-аша!»
Он больше не разговаривал с Ракеевым. В Острове нанял тройку и один примчался в Тригорское. Привез Осиповым страшную весть.
А где-то на льду Великой, среди разгульного ветра, затерялся Ракеев, затерялись дроги, Никита…
Тургенев успел обогреться, напиться чаю, успел расспросить хозяев о Михайловском, успел рассказать, как отпевали Пушкина в Петербурге, и начал уже волноваться: не проехал ли поезд прямо в монастырь, но тут зазвенел во дворе колокольчик почтовой — прибыли.
Тургенев еще натягивал валенки, а в передней уже гремел простуженный голос капитана:
— Везу… камер-юнкера Пушкина тело… Предписание государя императора… — Ракеев замялся — А господин Тургенев уже здесь?
Схватившись за голову, запричитала Осипова:
— Убили… Убили Сашеньку…
Тут же приказала послать за священником, чтобы готовился отпевать.
— Я здесь, капитан, — выходя в переднюю, сухо сказал Тургенев, — я готов сопровождать гроб.
Не переставая дуть на озябшие пальцы, Ракеев стеснительно взглянул на него.
— Отпеть просят, — смущенно сказал он, — я думаю, большого нарушения не будет… — Он поморщился — больно заныли почуявшие тепло пальцы.
Тургенев
