видели госпожу Эшбахт?
— Конечно, она же проживает у епископа, — Увалень чуть прибавил многозначительности, — и госпожа Ланге была там же.
— Так они не поехали в дом Маленов и остановились во дворце у епископа? — Волков вспоминал, что так и наказывал Бригитт, но не был уверен, что ей удастся уговорить жену жить у епископа, а не в доме отца.
«Бригитт молодец, видно, пересилила жену. Вот и славно».
Это его порадовало. Он отпустил солдата, и тот унёс воду и таз.
— Вот, кавалер, письмо от епископа, — сказал Увалень, доставая бумагу. — Сразу позабыл отдать.
Волков вытер и лицо, и руки, прежде чем взял письмо.
Приятно получать письма после победы. Волков сел к огню, что горел в маленькой печке, устроился удобно, развернул бумагу.
Конечно, епископ его нахваливал. Звал «спасителем» и «истинной Дланью Господней». Говорил, что пишет о его подвиге в Ланн, к архиепископу. Писал и о том, как умолкли в городе те крикуны, что хулили кавалера за раздор с соседями. Оказывается, были и такие. И теперь в городе, да и во всём графстве, а может, и во всей земле о нём иначе, как о полководце, и не говорят.
Всё было хорошо, вот только епископ ни единым словом не обмолвился о его жене, что у него гостила.
— А госпожа Эшбахт мне письмо не передавала? — спросил он у всё ещё стоящего у входа Увальня.
— Нет, госпожа Ланге просила сказать вам на словах, что молится денно и нощно за вас и целует вам руки. А госпожа Эшбахт ничего не передавала.
Странно это было, и не хотел он в этом признаваться, но подчёркнутое небрежение жены кольнуло его прямо в сердце.
«Всю жизнь будет помнить мне Шоуберга. Высокомерие своё мне показывает и показывать будет. Нет, правильно я этого пса, любовника её, на заборе повесил. Надо было ещё у навозной кучи его похоронить. И прямо на куче ему крест поставить».
Да нет, конечно, он этого не сделал бы. Не сделал бы… Но вот если бы он мог ещё раз убить Шоуберга — он убил бы. Ни секунды не медля и ни о чём не задумываясь.
— Значит, госпожа Ланге была рада вестям обо мне? — наконец спросил он у оруженосца.
— И того не скрывала, — заговорщицки понизив голос, произнёс Увалень.
— Хорошо, ступайте, Александр, позовите ко мне монаха, пусть принесёт чернильницу и бумагу, епископ просит рассказать ему, как было дело.
— Да, кавалер.
— А ещё скажите повару, чтобы подавал завтрак.
— Да, кавалер.
Поесть он не успел. Ещё не остыли жареные яйца с кругами жареной кровяной колбасы, как от Рене прибежал сержант и сказал, что с того берега плывёт к ним лодка.
— И кто там?
— Не могу знать, господин, люди какие-то, — ответил сержант.
Чуть подумав, кавалер оставил еду, никуда она не денется, накинул на плечи шубу и надел на голову подшлемник, пошёл смотреть, кто там к нему плывёт. Он очень надеялся, что горцы не будут артачиться и согласятся выкупить пленных всех разом, не то ему придётся долго продавать их поодиночке родственникам. Это, возможно, было бы и повыгоднее, ведь за каждого солдата можно просить побольше серебра, но уж очень то было бы долго. А ему нужны были деньги сразу. И не себе те деньги он хотел забрать, он рассчитывал раздать их солдатам и офицерам. И это помимо лодок, доспехов и оружия, что они уже собирались делить. Пусть берут. Пусть трясут серебром перед своими бабами, пусть бахвалятся. Пусть потом всё пропьют в кабаке в Эшбахте, но пусть все знают, что он щедр. Все вокруг должны знать, что он не просто хороший командир, а что он ещё и щедрый командир. Он чувствовал, что такая слава ему ещё пригодится.
Он шёл к реке в сопровождении Максимилиана и кавалера Георга фон Клаузевица и поначалу не мог понять, кто плывёт к его берегу в большой лодке.
Только когда лодка причалила и на берег через её высокие борта полезли люди, кавалер, кажется, узнал одного из них. Хоть было ещё далеко, но он — слава Богу, глаза его не подводили — узнал человека, укутанного в тряпки, хотя тот и сильно поменялся внешне.
Да, это был сам Фриц Ламме, но он уже не был тем крепышом, что при небольшом росте был плечами шире самого кавалера. Сейчас он был худ и зарос по глаза пегой щетиной. Сыч кутался в тряпьё на холодном ветру и немного кашлял. С ним был ещё один мужичок из тех, что помогал Сычу в шпионском деле, но имени которого Волков не помнил; прозвище у того было, кажется, Ёж.
Кавалер и его сопровождающие остановились на возвышенности и ждали, когда прибывшие сами подойдут к ним. Тут же к офицерам подошёл и Рене, и ротмистр арбалетчиков Джентиле.
Первым, утопая в сыром песке тяжёлыми сапогами, шествовал высокий офицер из горцев.
Он остановился у подножия невысокого холма, на котором стоял кавалер, и прокричал:
— Господин Эшбахт, я капитан Франц Роденталь, капитан ополчения Шаффенхаузена, привёл вам ваших людей, как было уговорено. И прошу вас явить добрую волю и отпустить раненых, чтобы они не погибли на берегу без тепла и ухода.
Кричал всё это капитан дерзко, как будто требовал. Так дерзко кричал, что захотелось кавалеру ответить ему, мол, зря ты так нахален, капитан, война-то ещё не кончилась, бережёт тебя лишь знак парламентёра, что несёт за тобой твой сержант. Но не стал он этого говорить, а усмехнулся и сказал:
— Ну, что ты там стоишь, чёртов мошенник, иди сюда уже.
Сыч оскалился, так он улыбался, и полез на холмик к своему господину, Волков не побрезговал, протянул ему руку, помогая подняться. Да уж, худ он был, а руки его были синими, особенно страшны, почти черны, были запястья. А ещё справа, когда он улыбался, видно было, что нет двух зубов, но, когда уходил на тот берег, зубы эти у него были.
— Ну, изменился ты, я смотрю. Видно, несладко тебе там было без моих харчей, — ухмылялся кавалер.
— Да уж, не мёд, экселенц, — Сыч тоже засмеялся.
— А вот воняешь ты по-прежнему, — принюхивается Волков.
Сыч опять скалится беззубо:
— Да уж, хряк сдобой пахнуть не начнёт.
Он смеется и ёжится от налетевшего порыва ветра. Волков молча снимает шубу и накидывает её ему на плечи:
— Держи. Максимилиан, найдите какой-нибудь одежды ему… И этому тоже, как там его зовут, — Волков кивает на второго человека, которого привёл капитан горцев.
— Ежом его кличут, — говорит Сыч,
