сам; слова эти были великие и как свинец и камни на душу падали. Говорил, – тут магистр встал, взволнованный, – говорил, что Орден погибнет от собственных грехов, ибо креста, что мы носим на груди, нет в сердце. Кто же знает, не воюют ли против нас вины наши?
Казначей начал иронически улыбаться.
– Для Ордена, – вскричал он, – я охотно возьму грех на свою душу! Орден… для меня и для вашей милости должен быть всем. Грешный сегодня, завтра может стать чистым, и в живых его поддерживать вынуждает обязанность и присяга. Что до того, когда мы потеряем святость? Повторяю: я беру грех на душу, буду гореть в аду, но Орден нужно спасти.
– Кто же вам сказал, что Орден может погибнуть? – вопросил магистр, поражённый.
– Не следует заблуждаться, – понизив голос, добавил казначей, – пусть другие силу Ягайло и Витольда умаляют и в неё не верят, мы между собой её оценим. Стянувши до последнего комтура и кнехта против Мазовии, Литвы, Жемайтийи, смоленчан, русинов и их союзников, нас слишком мало. Говорят, соломенное это рыцарство, а наше железное; но двадцать соломенных железного повергнут. Ордену грозит уничтожение, я спасти его хочу, хотя бы рискуя потерять душу.
– Не верю в гибель! – прервал магистр.
– Вы верите в опасность, а разрешите мне спасаться как я умею. Чем нам повредит, если несколько слёз от потока крови могут избавить.
– Только бы не грязью! – изрёк Ульрих.
– Да хотя бы навозом! – сопротивлялся казначей. – Вы хотите сорок тысяч золотых дать Сигизмунду, чтобы он им объявил войну? Возьмёт он их, но войну не объявит. Вы даёте Сарновскому за измену, а он возьмёт и предаст вас, а я ему сатану подошлю, и этот лучше мне поможет, чем короли и вожди. Свернётся ужаленный Ягайло, будет суматоха у его постели, в шатре, в лагере с припасами, не считая того, что нам будут доносить о каждом королевском стоне.
Магистр в молчании отступил на несколько шагов. Казначей смеялся.
– Я уже от вас не прошу ничего, кроме кивка головы, можете ни о чём не знать, от всего умыть руки и даже гнушаться этим, лишь бы я знал, что не самовольно так поступил.
– Я очень хвалю ваше рвение, я равняюсь на него, – сказал магистр, – но, брат мой, тот Орден, который вы хотите сохранить, будет иметь пятно на белом плаще.
– Мы сделаем ему новые плащи, – воскликнул с насмешкой Мерхейм.
Он вытянул обе руки к Ульриху который отступил к спальне и стоял на пороге задумчивый.
– Когда вы были когда-нибудь на охоте? – спросил он медленно.
– Как это?
– Бывали вы на охоте? – протянул магистр. – Часто случается на ней, что медведь человека возьмёт под себя, прибегут спасать стрелки, выстрелит неумелый арбалетчик или пустит пулю и убьёт человека вместо медведя. Брат мой, лишь бы вы не были этим арбалетчиком.
– Когда бы я был им, – холодно изрёк казначей, – не стрелял бы, а на своё месте самого ловкого послал.
– Вы стоите на своём? – спросил Ульрих.
– С железной волей.
– Те орудия, которые вы хотите использовать, в готовности?
Мерхейм принял покорное положение.
– Найдутся, – сказал он тихо.
– Как это так? И… женщина?
– Хотя бы и женщина, – проглотил, сверкая глазами, казначей.
– А помощники?
– Те уже на месте, на дворе, при короле; в этих я уверен: я им плачу и держу договорами на привязи.
Изумился магистр Ульрих, подёрнул плечами.
– Ещё об одном должен вам поведать, – сказал он тихо. – Если получится – знать не хочу, если неповезёт, а разгласится – запру, прокляну, накажу.
– Как можно более жестоко: тюрьмой, судом, смертью, – завершил Мерхейм. – Я иначе этого не понимаю.
И он склонил голову с великим смирением.
– Орден превыше всего. Слава Ордену, добро ему, целостность! В огонь за него пойду и в грязь, как видите.
– В грязь! – машинально повторил Юнгенген. – Чтобы сказали: ex lutho Marienburg [1]. – И он опустил голову на грудь.
Казначей поклонился, согнувшись вполовину, хотел уже уйти, и отступил назад, склонившись, сложив руки на груди, когда магистр позвал его ещё раз.
– Король в походе? Где и как вы можете найти средства?
– Это – мои тайны, – улыбнулся Мерхейм. – Ваша вещь – бороться, моя – копать ямки под землёй. Вы не хотели ни о чём знать и лучше, чтобы вы не знали. Вы сбросите любую грязь на меня, а заслуги на себя возьмёте.
Магистр пожал плечами и замолк, но по лицу было видно, что он не очень охотно и как бы вынужденно приостановился.
– Ваша милость, – тихо изрёк Мерхейм, приближаясь к нему, – у вас были доказательства моей любви и преданности Ордену; поверьте, что и сейчас любви его всё посвящу. Сражаться в поле – красивая и великая вещь, но нужно, чтобы кто-то в доме и вне лагеря поддерживал. С ними война не одним железом должна вестись: мы должны хитрость против их хитрости поставить. Это моя вещь. Вы этим себе рук не марайте…
Он бил себя в грудь, настаивая, и, смотря в глаза магистру, как будто ждал только его позволения и спрашивал.
– Хорошо, – сказал Ульрих задумчиво, – делайте что следует, в чём вы видите потребность, сдаю на вас и ответственность, и заслугу. Освободите меня также от досадного дела, которое также вам нужно поручить. Мне донесли о шпионе в замке… Я приказал заключить его в тюрьму и в витольдовом каземате посадить.
– Вы хорошо сделали.
– Меня грызёт совесть; духовное лицо и на кресте присягать хотел, что не имел злых мыслей.
– Мы знаем о присягах! – подхватил казначей.
– Сдаю полномочия и судьбу узника на вас. Вы меня понимаете!! Делайте с ним что захотите. Не скажу ничего, если его освободите, ни запрещу, когда его на время войны запереть попросите.
– В витольдовом каземате приказали его посадить? – спросил казначей. – Великая честь для него и добрая темница для старого негодяя. Возьму его завтра на пытки: он должен всё признать.
– С пытками не торопитесь, – прервал Ульрих, – человек мне кажется не очень виновным, хотя и я сам и другие его на дворе Ягайлы писарем видели, чего он не отрицает.
– Нужны лучшие доказательства, с чем сюда и от кого пришёл, – засмеялся казначей. – Повесить, и всё тут!
– Он ксендз!
– Да хотя бы епископом был! – горячо отпарировал казначей. – Самые опасные те люди, которые ту одежду носят, что им безнаказанность гарантирует. Но будьте спокойны, я из него извлеку, что необходимо и как следует обойдусь.
– По-людски и как монах поступите, – отозвался Ульрих серьёзно, – прошу вас. Человек тот тронул меня своей смелой речью. Никчёмные люди ползают и молятся,
