предерзостно вел себя Большой воевода, но Святослав, сдерживаемый Ольгиными послухами, а они пребывали около него в немалом числе, усмирял свой нрав. Но вот не сдержался и не жалел об этом, хотя на сердце ныло, но, скорее, оттого, что не хотел бы услышать из материных уст осуждения своего поступка. Доверял управительнице Руси, ее осторожности и умению вести дела, ладить и с теми, кто противился ее намерениям, благостным для Руси. Часто вставало пред очами Святослава дальнее, но еще не размытое летами, а как бы даже укрепившееся в сознании, возжегшее в душе огнь небесный. Он так и думал, что — небесный. Невесть откуда пришло к нему это понимание, может статься, из дальних далей, от Мокоши — матери, а она есть сущее, ко всеблагому миру влекущее тех, кто преклонил пред нею колена. Но не рабски покорно, а от сердечной сути, от любви к Истине, хотя и едва только взблескивающей средь тягот жизни, придавливающих не одного смерда, а и властных над себе подобными. Но не зря сказано: и придет время, и будет не скоротечно, не угнетающе, а свет даряще, и восстанет тогда мать — земля из пепла и воссияет в необъятной славе своей.
И восстанет из пепла… О, запамятуется ли, как мальчонкой увидел однажды обжегшее сердце и вострепетал в гневе, захлестнувшем его обильными горючими слезами. Горело ближнее от Вручия селище, где он в ту пору оказался с княгиней — матушкой, и люди бежали по улочкам и, посеченные гибкими, как змеи, саблями, падали на белую, в снежном обагрении землю и воздевали руки к небу, как если бы просили у небесного Владыки Сварога помощи себе ли, тем ли, кто еще не попал под копыта вражьих коней. Юный Святослав не сразу понял, что происходит, когда же понял, а может, даже не так, не понял — сердцем почувствовал ту беду, что разлилась по отчей земле, горько сделалось, и больно, и недоумение накатило: пошто же так, иль не властны россы прогнать сеющих смерть чужеземцев?
Княгиня увидела, как замутнило сыновью душу, сказала устало:
— Еще не время, княже… Наберись терпения. Придет очищение земель россов от возгордившихся сынов Яхве и обломаются они об нашу силу.
Мудра и прозорлива Ольга, провидела многое из того, к чему потом, повзрослев и возмужав духом, потянулся Святослав. И то благо, что от великомудрия ее свет проливался на него, поклявшегося еще в те поры отомстить неразумному иудею за посрамление отчины. И это были не просто слова, они от великой обиды, что скопилась в душах россов, оказавшихся в неволе по неразумью княжьего управления, а не от слабости духа. Иль кто-то сказал бы про них, что поддались они хитроумию правителей, привыкших заместо меча держать в руках яд и кинжал? Но так уж несчастливо все сложилось, как если бы одно цеплялось за другое и о худобу, горькой полынью пропахшую, билось изо дня в день, отчего той худобой пропахло окрест, подавляя дух истинный, к воле влекущий. И вот уж в каждом росском селище, в городище ли, что в давние еще леты устроялись в тихом, сокрытом от шальных ветров с дикой степи, дурманяще пахнущем дивным ароматом пышнотелых цветов приднепровском понизовье замаячили чужеродные конники. За малую провинность, а то и вовсе без оной, сходу, с плеча, никем не понукаемо, они хватали вольнопашцев и заковывали их в железа, гнали чрез сухую обезвоженную землю в хлад ли, в жару ли палящую на азийские невольничьи рынки. А чуть погодя мытари в темно-желтых одеждах начали шарить по подворьям очумевших от напасти росских людей, не сразу взявших в толк, что они сделались подневольными. А потом потребовалось и вовсе унизительное для росского духа: вздумали мытари брать по мечу от дыма. Для чего бы? Иль нехватка какая случилась у агарян? Да нет, все они с головы до ног обвешаны саблями и кинжалами. Тут другое… Захотелось чужеземцам унизить россов, вогнать их сердца в страх и слабость. Авось тогда запамятуют про старые леты? Только понапрасну все. Пожалуй, в те поры и стронулось в душах, отступило тягостное недоумение, рассеялось, и самый слабый понял, что не вынести ему такого унижения, а если станет терпеть его и дальше, то и сделается никому не надобен даже в своем роду. Тогда и взял он в руки меч отчичей и вознес его над головой своих обидчиков. И пошло, и поехало. Взыграло ретивое… Из иных градков уж повыгоняли окаянных и по сей день не пущают их на порог, обнеся жилища высоченными стенами, зависшими над глубоким, в давние леты прорытым рвом. А в других градках вдруг да и схлестнутся княжьи дружинники с воинами Пророка, состоящими на службе у иудейского царя, и не всегда бывают биты. Да что там!.. Иной раз и смерды, и изверги, и разные малые людишки, кому опостылело жить в рабском унижении, возьмут в руки что ни попадя, хотя бы и ладно оструганную дубину, как если бы это была обросшая колючими иглами смоляно блещущая палица, и погуляют на славу, обтесывая бока у чужеземца. И даже время годя, стоя под пыткой иль кладя голову на плаху, вдруг улыбнутся растерзанными губами, вспомнив веселое гулеванье, и скажут упрямо:
— Ну, годи!..
И отойдут в мир иной с твердой верой в собственное восставание из пепла. И да сбудется по сему, ибо реченное в мыслях рождается в слове, которое есть начало всему.
Легок шаг у человека, возжаждавшего Истины, коль скоро впереди ему отпущен срок; легок и быстр и невесть в какие дали влечет его, в ближние ли, в дальние ли?.. И вот уж идет он, сорванный с берега жизни, свычного с его людской сутью, в затененные деревами, широко раскиданные, посеченные множеством среброгрудых рек и речушек, лесные поляны. И нигде не помедлит, как если бы что-то подталкивает его в спину. А и впрямь шальной ветерок, вдруг взнявшийся над полянами, накручивает, насвистывает невесть какую мелодию, но уж точно не ту, что подравняла бы в душевной крепи человека, растолкала бы все, что смущало его. Так нет же, нет, как если бы изначально тянулся к чему-то другому, не к этой крепи. Ах, предерзостный, ах, неловкий, ну, чего ты насвистываешь, поиграть захотелось? Ну, так утянись вон к тому легонькому, как бы даже пористому, сравнимому с облачками на темнозеленой равнинности небесной тверди, рядку молодящихся березок-женок да и побалуй с ними, небось не откажут и втянутся в твою игру и будут довольны.
Если
