Где он успел выпить с утра, пока они с матерью и девочками ходили к причастию? Или с вечера не останавливался?
Как-то все совпало. Ее выкидыш, его запои, его карьерный спад, его ревность на пустом месте, его скандалы, доходящие до… «Порой хочется тебе изменить, чтобы хотя бы понимать за что!»
И так по нарастающей. Пока однажды четыре года назад в такой же предновогодний эфир в последний день 1969-го вошедший в студию директор Гонсальвеш, почесывая ладони, не сказал:
— Хватит другим тексты писать. Сегодня сама будешь вести программу.
Луиш на мгновение протрезвел:
— Нация ждет Торреш!
— И получит Торреш. Без паров алкоголя, — продолжая чесать ладони, ответил директор и вышел. Редактору титров осталось поправить только имя.
— В студии Эва Торреш.
Нация ждет Торреш…
Нация ждет…
— Нация ждет! — главный редактор Родригеш во время утреннего тракта был категоричен. — Вы это ваше пагубное влияние других стран для ночного клуба оставьте!
Это все по поводу ее костюма, который она предложила сделать более современным, убрать корсет и шпильки, добавить распущенные волосы, подхваченные широким ободком или шарфом, и кримпленовый брючный костюм.
— Ни в коем случае! В новогоднем эфире все должно быть достойно! Нас смотрит нация!
В итоге — шиньон, будто намертво вбитый в голову, корсет — ни вдохнуть, ни выдохнуть, шпильки — привет, грядущий артрит! Нарядили из пыльных загашников.
Только кольцо на среднем пальце мамино — любимое старинное кольцо с красным камнем и буквами ICE, выгравированными на внутренней стороне, которое мать подарила ей, когда Эва стала выходить в эфир.
Нации нравится смотреть на ее пытки?
Этого она хотела, когда мечтала стать телезвездой?
Этого она хотела?!
— Почему вторая раньше времени включалась? — кивнула головой в сторону камеры. — На тракте репетировали с третьей! Я не сова головой по кругу вертеть!
— Эва! Эва! Эвитта! Все чудесно! Новый год! — Директор Гонсальвеш входит в студию. Аплодирует вместе со всеми. — Из аппарата премьер-министра звонили! Из аппарата самого Каэтану! Без замечаний! Смотрит нас! Сам! Смотрит!
После звонка из аппарата «Самого» и директору, и главреду уже нет дела до «не той камеры».
— Фото! Делаем фото! Быстро!
Директор Гонсальвеш кивает фотографу, который весь эфир в перерывах на рекламу снимал ее и гостей для галереи портретов, которая красуется в холле около входа в кабинет директора.
— Общее фото! И Эву! Эву отдельно! Так! Хорошо! Только бархотку поправь! И все! Хватит работы! Едем отмечать! На правительственный прием едем! Ты приглашена! И не возражай! Не возражай! Будут все!
Она этого хотела? Когда девочкой вглядывалась в окно через дорогу, где загадочно мигал телевизор, и молилась, только бы хозяева квартиры не зашторили окна.
Она об этом мечтала? О звонках из аппарата «младшего диктатора»?
Когда из университета в Коимбре рвалась в Лиссабон на практику на телевидение, не слушая мудрого профессора на курсе португальской литературы, уверявшего, что у нее большие способности, что ей надо писать. Писать совсем не то, что ей приходится писать для телевидения.
— Девочка, вы понимаете, в какое время и в какой стране живете?! — полушепотом спрашивал у нее профессор, когда прибежала хвастаться, что их с Луишем берут работать на государственную телестанцию. — При каком режиме? И что вам придется писать?!
Удивилась вопросу. Как это «в какое время, в какой стране»?!
Век двадцатый. Годы шестидесятые. Живет она у себя дома, в Португалии. Режим «Нового государства» Антонио Салазара. Она всю свою жизнь при Салазаре живет. Писать ей придется тексты — для выпусков новостей и для других программ.
Она и писала. Визировала у службиста. Правила. И снова писала, и снова визировала.
Она об этом мечтала?
Губы болят, ладно. Но почему дышать так трудно?
— Луиша с собой не бери, — морщится директор Гонсальвеш. — Его в списках нет. И, — неопределенно разводит руками. — Сама понимаешь…
— Не беру. Знаете же…
— Знаю, не знаю… Мое дело предупредить. Главное, чтобы без скандалов! Государственный прием. Будет весь генералитет. Может, даже Сам… — Директор пальцем показывает неопределенно вверх. — Тебе генерал в перерыве на рекламу ничего не говорил?
Эва машет головой — нет. Пусть директор сам вычисляет, будет на приеме Каэтану, ставший премьер-министром Португалии после Салазара, или не почтит своим присутствием. Ей без разницы.
«Луиша не бери».
Туфли на пытающих шпильках сбросила прямо в студии, неудобно перед секретаршей — утром во время тракта директор приказал секретарше отдать свои шпильки, принесенные на работу «для особого случая», Эве, а она бросила прямо в студии, не поблагодарила, в руки не отдала. Но сил на «неудобно» не осталось.
Босиком мимо всех аплодирующих, лезущих обниматься и поздравлять с наступающим.
Мимо цензора-службиста с его вечным синим карандашом:
— С наступающим, конечно. Но дважды было не по тексту.
— Эйсебио говорит об окончании карьеры в сборной, а я должна читать следующий вопрос «по тексту» только потому, что он завизирован?!
— И все же! — кхекает цензор. — Нужно быть аккуратнее. Тем более вам сегодня на такой прием!
Мимо.
Мимо обнимающихся, орущих, выпивающих, мимо.
Сорвала удушающую бархотку, которую три часа назад костюмерша, как удавку, застегнула вокруг шеи.
— Писк сезона. Парижский «Вог», январский номер уже 1974 года. Из Марселя привезли. Брат ее матери ходит на торговом судне. Вот! Смотрите! А она — «не надену». Хорошо, директор заставил! Недавно еще такой скромной была, а теперь эти звездные капризы — не надену! — раскуривая очередную сигаретку, костюмерша жалуется оператору, на которого имеет виды.
Оператор слушает, кивая головой китайским болванчиком. Еще с середины дня он веселее, чем положено от стакана домашнего вина на обед, явно фляжка с крепким порто у него во внутреннем кармане куртки, что во время прямых эфиров строго запрещено, но сегодня же Новый год.
— Если б не выкинула ребенка, когда наши на Уэмбли обыграли Советы, может, все сложилось бы иначе. — Оператор, как любой мужчина в этой стране, измеряет жизнь футбольными чемпионатами.
— Луиш ей не пара. Еще один ребенок ничего бы не изменил. Лишь бы он опять сюда не явился. Прошлый раз синяк ее целый час театральным гримом замазывала…
— Светом я тогда ее «замазал», диффузион поставил! Хорошо, что это не новости были и можно было с фильтром поиграть.
Оператор разговор вроде бы и поддерживает, но совсем не так, как хочется костюмерше. То про футбол, то про осветительные приборы, то, что совсем уже неприлично в разговоре с дамой, про выкидыш новой телезвезды Эвы Торреш говорит, но на продолжение новогодней ночи не намекает. И костюмерше приходится шумно затягиваться, оставляя следы красной помады на фильтрах сигарет, докуренных лишь до середины. По этим длинным окуркам с красными ободками от помады ее можно было бы найти в любом лесу — просто Мальчик-с-Пальчик с бюстом пятого размера.
Корсет Эва бы тоже расстегнула прямо в студии, но корсет не туфли, так просто не скинешь. Пыточное орудие! Как она его раньше носила, когда мать заставляла надевать в церковь и по праздникам! Утром к причастию удалось сходить без корсета, так здесь не отвертелась.
С корсетом придется тянуть до гримерки, а бархотку с царапающейся органзой сейчас сорвать.
— А вы де́ржитесь, деточка! — часом ранее, выходя из кадра на рекламной паузе, обратилась к ней Амалия. Великая. Такая туфли на публике не сбросит и бархотку с шеи не сорвет.
В детстве, заглядывая через дорогу в окно дома напротив, где появилось невиданное чудо с движущимися, как в кино, картинками — телевизор, Эва мечтала, как вырастет и будет вести передачи, в которые будут приходить все самые известные артисты. Весной, когда распахивались окна, картинка в окне из немой превращалась в звучащую, в которую то и дело врывался дребезжащий по их улице и звенящий на крутом повороте трамвай. Из того окна впервые слышала голос Амалии Родригеш. С тех пор фаду и Амалия слились для нее воедино.
