– Выходим на дорогу! – приказал Мишель. – Мне что, дважды повторять?
Он взвалил извивающийся мешок на плечо и зашагал к дороге. Мнимые гвардейцы поплелись следом.
Ночь не принесла Генриетте облегчения. Перелом, на который так надеялась Клодина, не наступил. Генриетта по-прежнему лежала в постели короля. Она дышала с трудом. Лицо ее пожелтело, пронзительные крики сменились тихими, хриплыми стонами. Служанка осторожно поменяла под ее высочеством простыню. Людовик и Филипп стояли рядом с постелью. Клодина ощупывала лоб Генриетты и хмурилась.
– Сколько ей еще осталось? – спросил Филипп.
– Не знаю, – ответила Клодина. – Ее высочество пожелала видеть вас обоих… Ваше величество, ваше высочество, я делаю все, что в моих силах, но…
Людовик кивнул.
– Ее высочество просилась на воздух, к ее любимым цветам.
– Надо исполнить ее желание, – сказал король.
– Любое перемещение обернется пыткой для ее высочества, – возразила Клодина.
Король повернулся к Бонтану:
– Тогда пусть моя спальня станет цветущим садом.
Не прошло и часа, как королевская спальня действительно превратилась в роскошный сад с белыми зимними розами, цветками львиного зева и анютиных глазок. Цветы заполнили подоконники, столы и столики, полки. Пол был заставлен вазами. Ощутив аромат цветов, Генриетта шевельнулась и с трудом открыла глаза.
– А сегодня… нет ветра? – спросила она.
Людовик подал знак Бонтану. Первый камердинер открыл окно. Генриетта вздохнула. Сейчас она была настолько хрупкой, что казалась тряпичной куклой.
– Какой упоительный аромат. Разве может быть что-нибудь прекраснее цветов и их волшебного запаха?
– Есть. Та, на кого я сейчас смотрю, – ответил Людовик.
Генриетта попыталась улыбнуться, но ее накрыло новой волной боли. Она опустила голову и застонала. Через некоторое время боль стихла.
– Я боюсь, – шепотом призналась Генриетта.
– Тебе нечего бояться, – сказал ей Филипп.
– Откуда ты знаешь?
– А ты помнишь время до своего рождения?
Генриетта едва заметно покачала головой.
– Тогда как ты можешь бояться?
– Я не помню небес, где жила до рождения.
Еще одна волна боли заставила Генриетту содрогнуться всем телом. Ее ноги дернулись. Лицо превратилось в маску страдания.
Людовик схватил Клодину за руку:
– Сделайте что-нибудь!
– Уже… ничего не сделаешь, – возразила Генриетта. – Холодно. Мне очень холодно.
Ее дыхание участилось. Руки покрылись синеватыми пятнами.
– Филипп, прости меня, я… я не любила тебя так, как ты заслуживал.
– Ты любила меня так, как могла, – ответил ей Филипп.
– Какие вы оба… красивые. А ведь все… могло бы быть по-другому.
– Помолчи, – взмолился Людовик. – Лучше отдохни.
– Боже мой! – вскрикнула Генриетта. – Как мне больно дышать!
Людовик взял ее за руку:
– Боль уйдет, если ты поднимешь голову.
– Не могу!
– Позволь, я приподниму тебе голову, – предложил Филипп.
– Не надо! Не хочу!
– Генриетта, прошу тебя.
– Сделай, чтобы боль ушла! – тоном капризного ребенка потребовала Генриетта. – Прогони ее.
– Подложите ей еще одну подушку! – распорядился Людовик.
– Брат, она не хочет, чтобы ее трогали, – урезонил его Филипп.
– Это необходимо, тогда боль уйдет, – сказал Людовик.
В глазах брата он прочел жестокую, холодную правду. Боль уже никуда не уйдет. Генриетта обречена на страдания. На смерть.
Она снова закричала, брызгая слюной. Ее глаза бешено заморгали. Людовик потянулся к ней. Генриетта жадно схватила его руку. Ее ногти глубоко впились в кожу.
– Не смотрите на меня! – взмолилась она. – Я хочу остаться для вас красивой. Не такой, как сейчас!
Людовик сражался с подступающими рыданиями.
– Ты прекрасна и такой останешься. Я влюбился в тебя с первого взгляда.
Филипп не пытался унять слезы, и они текли по его щекам. Он силился улыбнуться жене, но улыбки не получалось. Больше ему было нечего ей предложить.
В спальню вошел аббат Боссюэ.
– Прогоните его! – потребовала Генриетта.
– Дорогая… – начал было Филипп.
– Я не желаю слушать его молитв!
Ее крик превратился в душераздирающий стон.
– Дайте ей что-нибудь от боли! – потребовал Людовик.
Клодина налила в чашку какого-то снадобья и подошла к постели. Она осторожно приподняла Генриетте голову, уговаривая сделать несколько глотков. Генриетта послушно проглотила лекарство, но тут же исторгла его обратно. Ее дыхание стало редким, более похожим на спазмы.
– У нее смыкается горло, – прошептала Клодина.
– Так разомкните его! – крикнул Людовик.
Филипп тронул его за плечо:
– Брат, не надо.
– Что нужно сделать? – вопрошал Людовик, не слушая его. – Что-то нужно делать!
Глаза Генриетты испуганно заметались. Жидкость, скопившаяся в легких, переполняла организм.
– Приподнимем ей голову! – нашелся Филипп.
Братья подняли Генриетту и подложили вторую подушку. Булькающие звуки немного ослабли.
Боссюэ подошел к постели с другой стороны, перекрестил Генриетту и принялся читать отходную молитву. Людовик стиснул кулаки, готовый обрушить их на невидимого могущественного противника, убивавшего его любовь.
– Дайте мне… жить, – прошептала Генриетта.
– Любовь моя, – всхлипнул Людовик.
– Дорогая, отпусти все, – сказал Филипп.
Генриетта попыталась облизать пересохшие губы.
– Я хочу купаться в озере и греться на солнце. – Она повернулась к Людовику. – Я хочу почувствовать тепло солнца.
– Ты обязательно почувствуешь.
– Господи, прими меня! – выдохнула Генриетта.
Она закашлялась и вдруг умолкла.
Склонившись, Людовик и Филипп оба плакали над нею.
Генриетта снова открыла глаза, но ее взгляд был уже остекленевшим. Нездешним.
– Прислушайтесь… Слышите? Цветы поют.
Она протяжно выдохнула, содрогнулась всем телом. Ее губы слегка раскрылись… Жизнь покинула тело Генриетты.
Священник, понизив голос, продолжал читать молитву.
Филипп рукавом отер слезы с лица и посмотрел на брата. Его взгляд был полон душевной муки и откровенной ненависти. Он стремительно вышел, даже не обернувшись.
Маршаль не сразу понял, в каком из миров он очнулся. Судя по знакомым предметам, это был его кабинет, где он и лежал на диванчике. У него нестерпимо болел живот. Боль отдавала в руки. Фабьен ощупал себя, обнаружив повязки вокруг живота, на груди и руках. Он хотел приподняться, но боль заставила его снова лечь.
Фабьен чувствовал, что в кабинете есть еще кто-то. Повернув голову, он увидел Софи. Та стояла возле его письменного стола.
– Очень больно? – участливо спросила Софи.
– Что ты здесь делаешь?
– Вам помогаю.
– Тебя же отправили под арест.
– Как видите, я уже не под арестом. Где моя мать? Точнее… где ее тело?
– Сейчас это не имеет значения.
– Согласна. Но лежать, развалившись, в присутствии женщины – неучтиво.
Фабьен скрипнул зубами и кое-как встал. Он сумел добрести лишь до стула.
– Мне потребуется твоя помощь. Нужно кое-что написать.
Софи взяла со стола гусиное перо. Фабьен потянулся к перу, но она сразу отдернула руку.
– Почему вы убили мою мать?
– Я ее не убивал… Давай перо, черт тебя побери!
Софи покачала головой.
Фабьен встал и побрел к двери. Каждый мускул в его теле, каждая жилка кричали от боли. Но помимо тела, у него была воля. Он не станет тратить время на писанину, а все передаст на словах.
Фабьен рассчитывал найти короля в Салоне Войны, однако застал там лишь Бонтана.
– Вы напрасно встали, – сказал ему Бонтан, глядя на окровавленные повязки. – Позвольте мне.
– Слушайте внимательно! – крикнул Фабьен, отметая заботы первого камердинера. – При дворе есть всего два человека, которые свободно перемещаются между королевским кругом и внешним миром. Из них только один никогда и ни в чем не перечил королю.
– Брат короля… – начал Бонтан.
– Он-то как раз и перечит на каждом шагу. Но мы как-то упускали из виду другого. Рогана. Тот вроде и не таился, однако…
– Король знает его с детства, считая лучшим другом.
– Это не мешает Рогану вынашивать замыслы по уничтожению его величества. Отравление Генриетты – на совести Рогана.
– Но вы же считали виновным Монкура.
– Монкур погубил многих, но не ее высочество.
– Откуда такая уверенность?
– Король однажды меня предупредил, сказав, что его враги попытаются убить самых близких к нему людей. Мы должны отправить короля, королеву да и вас тоже в безопасное место.
Лицо Бонтана вдруг побледнело.
– Боже мой, – с нескрываемым ужасом пробормотал первый камердинер.
– Что вас насторожило?
– Дофин! Роган вызвался взять мальчика на охоту. И причину назвал такую убедительную: страдания ее высочества – не для детских глаз и ушей.
