София, устроившись на широком венецианском стуле, раскрыла на коленях книгу. Елени вязала, сидя напротив. С улицы не доносилось ни музыки, ни карнавальных дудок. Люди боялись выйти из дому, Пловдив был тихим, как никогда.
Елени вспоминала прошлое: веселые ужины с торжественными ударами гонга, которыми Аргиряди давал знак внести каравай с запеченной в нем монетой, шумные карнавалы, праздничную иллюминацию, песни, оркестры итальянских музыкантов, до рассвета игравшие на улицах. Вернутся ли вновь те былые времена?
София посмотрела на тетку, потом скользнула взглядом по странице и, наконец, уставилась на огонь в камине.
Приход Бориса в город, сознание того, что она может каждый день видеть его и говорить с ним, будоражили ее.
— И все же здесь нам опасно встречаться, — сказал ей вечером в свечной мастерской Грозев, — я постараюсь, когда смогу, приходить к вам.
София посмотрела тогда на него сияющими глазами, но промолчала. На следующий день она вынула из муфты большой почерневший ключ.
— Это ключ от старой конторы отца, — сказала она, — будешь входить с улочки позади дома Диноглу. Из конторы ведет вверх лестница, которая проходит возле моей комнаты. Постучишь три раза, и я открою тебе дверь верхнего этажа. Но перед этим поглядишь с улицы на мое окно. Если тетя Елени ушла к себе, занавеска будет наполовину задернута и на подоконнике будет стоять свеча.
И она посмотрела на него пылающим взглядом женщины, которая все хорошо обдумала и приняла решение.
Грозев пользовался этим ключом дважды. Свеча на подоконнике была видна издалека, как бледное дрожащее сияние. Он тихо поднимался по лестнице из конторы, доходил до двери верхнего этажа и три раза стучал в стену. Слышно было, как открывалась дверь ее комнаты, раздавался легкий шелест платья, щелкал замок, и в темной рамке двери возникал ее силуэт.
В передней теплые руки обвивали его шею. Их губы сливались в жарком поцелуе. Оба стояли неподвижно, задохнувшись, освещенные бледным светом луны.
Потом они входили в ее комнату, садились на софу возле камина и говорили шепотом обо всем, что им приходило в голову, взволнованные тем, что они вместе, одни, что могут, держась за руки, смотреть друг другу в глаза, ощущая на лицах тепло горящих в камине дров.
Около полуночи Борис вставал и тихо выходил. Стоя в темном коридоре, София долго прислушивалась к тишине, мысленно следуя за Борисом по безлюдным улицам.
Ночами она почти не спала, спать ей совсем не хотелось. Она все время находилась в каком-то лихорадочно-приподнятом состоянии, снова и снова переживая в мыслях все, что говорила ему, что он ей поверял, о чем они размышляли вместе. Она не знала, сильно ли его любит, но чувствовала, что если его потеряет, жизнь утратит для нее всякий смысл.
Елени положила вязанье на колени и посмотрела на Софию. И только сейчас заметила, что взгляд девушки устремлен не в книгу, а на огонь. Его отблески играли на ее лице, и казалось, что она улыбается.
— Софи… — прошептала старая женщина.
София подняла голову, увидела озабоченный взгляд Елени, ее запавшие глаза, ее маленькую сгорбленную фигурку, и тетя показалась ей совсем слабой и беспомощной.
Девушка порывисто встала, подошла к ней и крепко ее обняла. Потом поцеловала в обе щеки, в морщинистый лоб — ласково и нежно, будто хотела поделиться с ней чем-то сокровенным, облегчить душу.
Третьего января в первой половине дня турки подожгли военные склады у новой церкви.
Дым пожара заволок небо, в католической церкви зазвонил колокол, его глухие удары то умолкали, то снова разносились далеко окрест.
С самого утра Теохарий беспокойно кружил по дому, дважды ходил в Тахтакале, откуда принес тревожную весть, что последние турецкие семьи покинули город. По его словам, Пловдиву готовилась страшная участь. Он видел собственными глазами больше полусотни орудий Круппа, расположенных дугой возле дороги к вокзалу, готовых в любой момент открыть огонь по наступающим русским войскам. Нет сомнений, что город превратят в пепелище.
Ответственным за оборону Пловдива был назначен Савфет-паша, и бой в самом городе мог начаться еще этой ночью.
К полудню нервы Теохария не выдержали. Он поднялся на верхний этаж, отрывисто постучал в дверь Софии. Войдя, возбужденно заговорил:
— Барышня, я должен отвезти вас и остальных домочадцев в старое имение в Лохуте. Здесь опасно оставаться, в случае уличных боев этот квартал пострадает больше всех…
София внимательно смотрела на него. Его предложение было разумно. Старое имение в Лохуте представляло собой дом со всеми удобствами, спрятавшийся в глубине фруктовых садов.
Однако она не может уехать, не повидавшись с Борисом, а он, наверное, придет лишь вечером. Не поднимаясь из-за письменного стола, за которым читала, она обернулась к секретарю и спокойно произнесла:
— Отвезите туда тетю и прислугу, я же останусь здесь до вечера. Теохарий не двинулся с места.
— Барышня, — сказал он, — вы тоже должны поехать. Это распоряжение хозяина. В случае опасности не оставлять вас в городе. Пожалуйста, не задерживайтесь…
Вспыхнув, София встала.
— Хозяина представляю здесь я, а не вы, — отрезала она, — поэтому я вам повторяю: немедленно отвезите тетю и прислугу в Лохуту. Пошлите за мной фаэтон между восемью и девятью часами вечера. Пусть он меня ждет возле верхней церкви. Турки не должны видеть, что я оставляю дом. Если до девяти я не появлюсь, значит, сама уехала в имение или же пошла к Немцоглу. В таком случае фаэтон пусть возвращается обратно.
Все это было произнесено вежливым и сдержанным тоном, но секретарь совершенно ясно почувствовал суровый и непреклонный нрав отца. Пожав плечами, он хотел было что-то возразить, но передумал и молча вышел из комнаты.
София подошла к окну. Пожар на складах продолжался. Время от времени слышался топот копыт, на нижних улицах лошади переходили в галоп, но потом все снова смолкало. И в этой тишине глухо продолжал звонить колокол.
Часовые перед домом Амурат-бея беспокойно шагали по двору, но оставались на своих местах. Самого Амурата не было видно уже несколько дней. Вероятно, он уехал.
Перед отъездом в Лохуту Елени, робкая и нерешительная, как обычно, пришла к Софии и стала просить ее поехать с ними.
Девушка обняла ее, поцеловала и обещала вечером приехать. Потом проводила ее до выхода. Скоро все уехали, в доме воцарилась тишина.
К вечеру грохот орудий умолк. Пожар еще продолжался. Отблески пламени играли на стенах домов, на улицах было светло, но город затаился в предчувствии тревожной ночи.
София задернула занавеску на окне, поставила на подоконник зажженную свечу, потом села на пуфик у камина, глядя на догорающий огонь.
Борис пришел, когда было уже совсем темно. Глаза у него горели, он тяжело дышал.
— София, — он обнял девушку, — русские уже в Каршияке! Может быть, еще этой ночью перейдут Марицу…
Подняв Софию на руки, он внес ее в комнату, положил на софу, а сам опустился на колени рядом с ней. Камин погас, но в комнате было тепло. Отсвет пожара плясал на оконных стеклах.
— Как страшно, Борис… — прошептала девушка, доверчиво кладя голову на его руку. — Где ты будешь этой ночью?
— Здесь, поблизости… — усмехнулся он.
Она смотрела ему в глаза. Рука ее гладила его волосы.
Грозев заглянул в темную глубину ее агатово-синих глаз, и вдруг ему показалось, что эта девушка — часть его самого, нечто бесконечно родное, без чего все вокруг — старый дом, темная мебель, гравюры и портреты на стенах — было бы для него холодным и чужим.
— София, — сказал он, — ты помнишь нашу встречу на холме?
— Да, Борис… — Она смотрела на пламя свечи.
— И грозу тоже?
— И грозу…
— И то, что ты тогда мне сказала?
Девушка перевела на него взгляд, посмотрела прямо ему в глаза, словно старалась угадать его мысль.
— Что из того, что я тебе тогда сказала, ты хочешь, чтобы я сейчас повторила?
Он привлек ее к себе.
— Что ты порвешь со всем здесь и навсегда останешься со мной…
Она помолчала, потом произнесла тихо и решительно, как клятву:
— Да, Борис, навсегда!..
Он поцеловал ее волосы, губы его пробежали по ее лицу, нашли ее губы, и вдруг он ощутил ее всю целиком в своих объятиях, сжигающую его своим огнем самозабвения. Он слышал удары ее сердца. Горячая волна подхватила его, в голове помутилось. Его рука скользнула по ее талии, нашла маленькие перламутровые пуговицы платья.
Почувствовав это, она обняла его еще крепче, но, задыхаясь, прошептала ему на ухо:
— Нет, милый… Пожалуйста, не надо, Борис…
Это его отрезвило, он, не открывая глаз, провел рукой по ее лицу и положил голову ей на грудь. Она прижала ее к себе. Они долго так лежали молча, растерянные и ошеломленные.
