боковом столе, отрезанная шея была грубо перевязана куском тряпки. Смерть лишь подчеркнула гладкую юную неопытность черт его лица, однако его ужасный отец угадывался в квадратном подбородке, широком лбу, в вывернутых наружу ноздрях. Он умер, держась за консульскую власть, на двадцать восьмом году жизни. Здесь была мораль для будущих законодателей, возможно, и для меня тоже. Строчка из пьесы Аристофана выплыла у меня в мозгу: «Прежде чем пытаться управлять кораблем, научись грести».
Я выставил голову Мария на Форуме, прибив к ростре, с этой цитатой, написанной на табличке, свисающей с его шеи. Если подобная литературная шутка и была посредственной, то моральный совет безусловно был настоятельным.
Момент победы, которого так долго добиваешься, выигранный любой ценой, является по самой своей природе преходящим и нереальным. Время не стоит на месте, тень неумолимо ползет по циферблату солнечных часов. Последствия войны содержат больше опасностей, чем сама война: ежедневная реальность зверски разрушенных хозяйств, бездельничающие солдаты без крыши над головой, голод, эпидемии. Нельзя установить мир, подписав мирный договор и отпраздновав его. Мир нужно возводить, медленно и предусмотрительно, на дымящихся руинах. Толпы, которые приветствовали радостными возгласами и бросали цветы из своих окон, когда я въезжал через Коллинские ворота в лавровом венке, венчающем мою голову, скоро почувствуют раздражение от моей строгой дисциплины и станут искать себе менее требовательного героя.
Под мелким слюдяным и серебряным песком, которым был усыпан путь процессии, я мог еще видеть время от времени проступающие через песок темные пятна крови. Я улыбался и махал рукой толпе, но мои мысли были устремлены в будущее. Кровь легче пролить, чем забыть. Трупы можно зарыть в бесчисленные неглубокие могилы, и ты их больше никогда не увидишь, но их духовное наследие останется.
Соблазнительно наслаждаться солнечным светом, пока светит солнце. После речей, пиров, принесения жертв, церемонии на Форуме, головокружительного рева труб, приветственных криков и аплодисментов, серебряных кубков с льющимся через край темным вином в возлияниях, провидцев, предсказывающих славу по пятнам внутренностей жертвенных животных, я, наконец, направил свои стопы к высокому чистому покою собственного дома, Метелла шла со мной рядом, роскошная в переливчатых шелках, пылающих всеми оттенками вечернего южного неба.
Удивительно, но, несмотря на гражданскую войну и конфискации, дом мало изменился, и за это я должен благодарить моего управляющего и домашних рабов. С редкой преданностью — и сами подвергаясь опасности — они спрятали или увезли мои ценности, а когда грянула бесповоротная победа, они трудились день и ночь, чтобы восстановить все, как было прежде, до того как я покинул Италию. Это был трогательный жест, жест, который я не забуду с легкостью, но это было и позорно — ведь рабы и вольноотпущенники, следовательно, превосходят в понятиях о чести наше высокое римское патрицианство.
Мы переходили из комнаты в комнату, чтобы возобновить старые ассоциации, осознавая, как никогда, наше изгнание, разорванные связи, потерянные годы. Медленно дом собирал нас в себе, обновлял нашу индивидуальность. В атриуме крошечные язычки пламени ослепительно мигали, умноженные канделябрами из горного хрусталя, на резном потолке дрожали тени. Реликвии моих последних походов лежали здесь, к ним можно было прикоснуться, понюхать, поласкать. Бронзовый танцующий фавн на подставке: это из Афин. Шкуры пантеры и каменного козла, рог для вина из слоновьего бивня — все это из Марокко и Нумидии. Ларец из драгоценных камней — холодных, как море, сапфиров, рубинов и ляпис-лазури, странных неизвестных разноцветных драгоценных камней из Персии и Востока — это от Митридата. С Делоса [158] — золотая чаша, с Родоса — вырезанная из слоновой кости кушетка, ножки которой были в форме стоящих на задних лапах грифонов, из Милета [159] — темно-красные подушки, гобелены из тяжелой тканой шерсти, теплые при прикосновении. Из Галлии — два варварских крученых золотых ожерелья, энергичное мастерство, с которым они выполнены, до смешного не соответствовало той цивилизованной комнате, где они теперь висели.
А Метелла?
Я смотрел на нее, теперь сознавая, что моя публичная победа если и не положит конец нашему личному перемирию, то, по крайней мере, изменит его природу навсегда. Я со страхом ждал момента, когда наши тайные мысли вырвутся из секретных тайников и будут облечены в слова.
Мне нужно было бы сохранять безразличие, но я не смог. Я должен бы ее ненавидеть, что время от времени я и делал, но все же желание и нежность сквозили через мою ненависть, смягчая их до неровной, обоюдоострой страсти.
Поверх великолепного платья кожа Метеллы была загорелой и обветренной, как у мужчины. От усталости и физического напряжения у нее ввалились щеки и глаза, что еще сильнее подчеркнуло ее длинный, с горбинкой, аристократический нос, с морщинками, залегшими от ноздрей до подбородка, к уголкам ее рта, словно выражая покорность. Метелла пережила в Риме террор, она упрямо проделала свой путь, чтобы присоединиться ко мне у стен Афин, она родила наших детей в изгнании и растила их в военном лагере, как те простые женщины, что сопровождают обоз, разделяя все трудности длинной, упорной военной кампании.
Внезапно растрогавшись, я взял обе ее руки и притянул к себе. Тяжелые, богато украшенные кольца впились в мои пальцы, огромные глаза оценили мои жест с ироничным одобрением. Метелла никогда активно не сопротивлялась мне, но и не уступала моему настроению — само ее безразличие имело положительную сторону.
— О, — сказала она, — значит, ты ожидаешь, кроме повиновения, еще и благодарности. Но власть — это еще не все.
Ее слова укололи обнаженный краешек моей нежности. На сей раз я не воспользовался силой — отпустил ее руки достаточно вежливо. Метелла отошла от меня через атриум, шелк зашелестел от ее быстрых шагов. Пока я наблюдал за ней, обжигая мне внутренности, возникло желание.
Метелла нежно провела пальцем по бронзовому телу фавна, и мне показалось, будто она прикоснулась ко мне. Я медленно пошел к ней.
— Метелла…
Она повернулась и посмотрела на меня:
— Стой на месте, Луций! Твои прихоти могут немного подождать.
Желание вскипело, свернулось, стало черной тошнотой. Я почувствовал, как моя шея налилась кровью от гнева, как будто мне нанесли физическое оскорбление.
Однако все, что я сказал, было:
— Чего ты хочешь от меня?
— Ты полагаешь, — сказала Метелла, — что я должна быть довольна всем этим… — она обвела рукой комнату, — и этим… — Ее рука в кольцах грубо сжала в кулаке складки шелка.
— Но это — не все, что у тебя есть. — Я был растерян, ответил невпопад, не в силах противостоять
