даже лагерь должны были сделать. Я спросил у Шелиги, что это значит?
— А что может значить? — сказал он. — Король нам не платит, требуем напрасно, каштелян собрал людей и пойдёт напомнить о себе.
— Против короля? — воскликнул я с ужасом и удивлением.
— Король наш должник, и не платит, — сказал Шелига, — нужно его вынудить к рассчёту.
Мне не верилось, что Домаборский мог бы поднять такой явный бунт, но всё готовилось на войну и не было ни для кого тайной.
Каждый день ожидали приказа к выступлению, когда от Шамотульского пришло грозное письмо, чтобы каштелян тут же распустил людей и поручился, что никакого беспокойства в крае не возбудит и бунта поднимет.
Мне выпало и читать его, и писать на него ответ. Я должен был писать то, что мне приказали. Домаборский поручиться не хотел и спокойно вести себя не обещал, предъявляя королю огромные требования, за которые просил такие существенные суммы, что казались смешными.
Иначе он прямо угрожал идти на соседние поветы и королевские замки и чинить сам себе правосудие.
Едва отправили эти письма, когда все задвигались, вышел сам каштелян, забрали людей, кроме гарнизона, который должен был остаться в замке; мы остались в опустевшей крепости, которую заперли, точно она была осаждённой, потому что объявили о подходе графа Шамотульского.
Шелига, выходя, шепнул мне, что идут прямо на королевский Члухов и предпримут его захват. Часть сил Домаборский должен был выделить для того, чтобы поместить их в Накле, Венгровце и Пакости, которые держал, а остальное спешно двинул, чтобы сперва внезапно захватить укреплённый Члухов.
После его ухода из замка там воцарилась глухая тишина, мы с беспокойством ждали новостей; была это действительно война с королём, и то уже предпринятая во второй раз.
Прошло десять дней, прежде чем сперва начали появляться по одному раненые люди, потом стада скота и добыча с Накельского, и наконец мы узнали, что Домаборский был отброшен от Члухова и возвращался домой, ничего не достигнув, только уничтожил и разграбил околицы Накла и Члухова.
Подъехал и сам гневный, неистовый каштелян, уже вовсе не скрывая того, что будет воевать с Шамотульским, с королём, и никому сдаваться не думает. Чего он требовал от короля, трудно было понять; только то открылось, что Шамотульского над собой терпеть не хотел.
Вновь всё больше людей начали стягивать и собирать из них новые отряды, хоть это скорее были грабители, чем солдаты. Угрожая и очень деятельно суетясь, каштелян готовился к какому-то новому походу, когда подъехал его шурин Остророг.
Мне как раз в то время приказали составлять новое письмо с ответом к Шамотульскому, которое я писал под его надзором, постоянно ему читая, когда дали знать об Остророге, и тот сразу вошёл в комнату, так, что только дверь меня от них отделяла.
Выйти мне было не разрешено. Подслушивать я точно не думал, но, помимо моей воли, разговор, который вёлся громкими голосами, доходил до меня.
Домаборский начал его весело. Было в его манере, что внешне заботы не показывал, но вскоре тон изменился.
Я узнал голос Остророга.
— Милый брат, — говорил он сурово, — пока есть время, смилуйтесь сами над собой. Что вы делаете? Войну против короля и королевства начинаете. Где разум, где сила? На вас пойдёт Шамотульский со всем рыцарством. Погибните!
Домаборский насмешливо шипел.
— Он так легко меня не возьмёт. И у меня есть люди! Почему мне не платят? Если у короля нет денег, пусть в залог отдаст земли, оставит замки.
— Вам заплатят, — прервал Остророг, — как другим возместят, но не мечом же этого от пана требовать. Это бунт!
— Это бунт Шамотульскому, потому что ненавидит меня! — крикнул Домаборский. — Если бы не он, король бы меня удовлетворил. Я должен сражаться не против него, а со старостой, с этим врагом. Если бы я распустил людей, завтра был бы не уверен, буду ли жив.
Он вспыльчиво говорил, прерывая себя, а когда Остророг хотел его останавливать, он ему рот затыкал.
— Ты клеха, юрист, я солдат, — воскликнул он. — Если бы я был тобой, иначе бы со старостой разговаривал, а, как Домаборский, мечом должен. Раз я его взял, не брошу, пока конца не будет.
— Конец? Какой? — спросил Остророг.
— Король отпустит мои замки и земли, заплатит деньги и выгонит прочь Шамотульского.
Остророг прикрикнул:
— Ты с ума сошёл!
Каштелян смеялся.
— Выкручивайся, как хочешь, мы напрасно воду кипятим!
Затем шурин начал его упрекать в нападении на усадьбы, на приходы, на костёлы, наконец и того не утаил, что его обвиняют в чеканке фальшивой монеты.
— Слуги голодные, что поделаешь? Мы должны были искать хлеба где-нибудь нападением, — воскликнул каштелян, — король за нас заплатит. Мои люди должны жить. Фальшивые шелунги чеканят евреи, я о них ничего не знаю! Шамотульский всё сваливает на меня, разбойником и фальшивомонетчиком делает, но я на его шкуре с ним рассчитаюсь.
Остророг прервал его — закипело, зашумело и утихло.
Потом они тише совещались друг с другом, только Домаборский иногда не сдерживался, сопротивлялся, не поддавался, не желал слушать разумных советов. Не знаю, чем закончилось, но ложь и дерзость каштеляна не утихали.
Остророг, видно, сообразив, что слово и разум здесь совсем не помогут, умолк. Потом они пошли ужинать в другие комнаты, а обо мне так хорошо забыли, что я должен был, бросив письма, когда стемнело, вернуться в свою комнату.
В течение всего следующего дня Остророг оставался в замке, наверное, чтобы каштеляна с помощью жены склонить к договорённости с Шамотульским.
Это вышло мне, если не на пользу, то на временное щекотание моего тщеславия. Было известно, что Остророг интересовался всякими книгами и текстами. Ему показали мою каллиграфию, и хотя она, быть может, не много стоила, когда и у него не было скриптора, он настойчиво потребовал у каштеляна отпустить меня к нему.
Я ничего об этом не знал, когда меня попросили идти к пану. Я застал его в комнате одного, нахмуреного, красного, ходящего неспокойными шагами. Когда на пороге он услышал шаги, резко направился ко мне.
— Здесь мой брат, — сказал он грубо, — человек, любопытный до письма, полуклеха, ему понравилась твоя писанина, он хочет с тобой поговорить. Ему нужен писарь, не запрещаю. Но смотри! Язык за зубами! Что у нас делается, о том болтать запрещено. Жаловаться тебе не на что и меня обвинять, упаси тебя Бог! Однажды ты слышал: у меня длинные руки, короля я не боюсь, сорванца у меня повесить, как орех разгрысть! Помни!
Он повторил это пару раз, угрожал
