вещи мои. Только без воровства. Я все свои вещи помню. Все простыни, все скатерти и всё серебро. Вы уж проследите, граф, а то народец у вас в замке вороватый.
«Молодец, Брунхильда!»
Графа от слов её перекосило, так, как будто его по лицу ударили, и он едва сдерживаюсь ответил ей:
— Не волнуйтесь, графиня, я прослежу, чтобы все ваши вещи были доставлены вам в целости.
Тут же в ближайшем доме купили графине две перины и еды, бережно усадили её в обозную телегу и поехали в Эшбахт.
Волков ехал рядом с телегой, с удивлением глядя на эту женщину. Он её не узнавал. И ведь не только облик её стал иным, беременность многих женщин меняет, но и сама она в душе своей изменилось. Титул, что ли, так на неё повлиял… Стала она, как и положено было ей по статусу, высокомерна. Даже с Волковым говорила почти как с равным, а уж остальными так и вовсе понукала. И всё же он узнал в ней ту самую распутную девицу, что встретилась ему в грязной харчевне. Кажется давным-давно она была другой, но и в этой крупной и зрелой женщине, что вынашивала под сердцем ребёнка графа, он узнавал её прежнюю, всё ту же красавицу. Она всё ещё была красива, хоть уже и не так стройна, как прежде.
— Графу врач уже не дозволял пить вино больше двух бокалов в день. Граф эти бокалы к ужину берёг. Пиво тоже не пил, вот ему к обеду сладкую воду и подавали. Я пила вино, а он воду, — говорила Брунхильда, сидя укутавшись в перины. — Вот я вино взяла, а оно мне кажется. Беременным вечно что-то кажется, вот оно мне и показалось горьким. Я графу и говорю: Вино горькое. А муж лакею говорит: Налей мне попробовать. У меня стакан был красного стекла, а у мужа белого. Лакей ему наливает, а я вижу, что в стакане серый осадок. Я вино только белое пью, поэтому его хорошо было видно. Вот граф пьёт его и говорит, что вино хорошее, а я снова пью и пить не могу, ну гадость же. Горчит. Говорю: Горькое. А граф говорит: Вы уж больно разборчивы, это всё от беременности вашей. И пьёт его дальше. Фу, жарко, — она откинула край перины и продолжила рассказ. — Я лакея просила нового вина, а муж так весь бокал и выпил. Я нового не дождалась, а граф, — Брунхильда всхлипнула, прижала руку к губам, словно сдерживая крик, и совладав с собой продолжила. — А граф. У графа тут всё лицо покраснело, и в глазах вдруг кровь появилась, все белки покраснели, он и говорит: У меня в горле жар. Всё горит. Я звать лакея, а сама чувствую, что у меня во рту тоже всё горит, словно от перца. Да, как будто перца много попалось. А потом, — графине снова пришлось сделать паузу, чтобы сдержаться от рыданий, — а потом граф стал плеваться. Плеваться кровью. Плюется и плюётся, и всё выплюнуть кровь не может. Она тянется изо рта и тянется. Все салфетки ею перепачкал.
— Это он? — спросил кавалер, как только графиня сделала паузу в рассказе.
Он не назвал имени, но Брунхильда сразу поняла, про кого спрашивает кавалер.
— Ну, может, и не он лично, но без его соизволения. — Тут графиня махнула рукой. — А впрочем, Бог его знает. Но больше всех свирепствовала Вильгельмина.
— Старшая дочь графа?
— Да, она. В прошлом году она овдовела, а старший сын её из поместья попросил вон, не ужился сынок с матерью, и немудрено, вошь злобная, дурная баба, что сразу в крик переходит от всякого. Вот она к отцу и вернулась, а у неё ещё два сына безземельных. Ах, как её трясло каждый раз, когда она меня видела. Как трясло, — Брунхильда первый раз за всё время улыбнулась. — Есть при мне не могла, ложки на скатерть кидала, так, что они со стола улетали. Орала на меня при слугах, что, дескать, рода я подлого. Другие родственнички тоже меня не жаловали, но эта прям аж поперёк дороги у меня готова была лечь. Я всё думала, чего она беленится.
А потом её и прорвало как-то после Рождества. На обеде, муж меня за ум мой похвалил при всех, так она вскочила и на всю залу кричала, что я уж слишком умна, что я с братцем моим разбойником, графа опоили, чтобы поместье Грюнефельде себе подобрать. И орала, что сему не бывать, что поместье это в графский домен испокон веков входило и впредь будет входить. И в другой дом не перейдёт. Господи, как она орала, аж жилы на глотке вылезли, в её летах-то это так и в могилу лечь можно, от страсти такой. Вот только не домен её волнует, а сынки её безземельные, оба беспутные да неприкаянные. Это для них она старается.
Тут всё сразу и сложилось в его голове. И неприязнь молодого графа, и вызовы на дворянское собрание, и ненависть всех родственников старого графа к его молодой жене, всё встало на свои места, и причина всему нашлась. Графиня что-то ему говорила, про жизнь свою в замке рассказывала, а он её почти не слышал, смотрел на неё и думал, что она ещё всё-таки красива. И тут он даже невольно усмехнулся.
— Отчего же вы веселитесь? — серьёзно спросила она. — Я от страха трепещу, думаю, не отравили ли мне плод. А они смеются. Не смеялись бы вы… Чай знаете, чей плод ношу.
— Знаю, знаю, — отвечал он, — просто рад тебя видеть.
— Рады они, не вижу радости, а усмешки вижу. Думаете мне легко было по воле вашей жить в этом змеином гнезде?
— Нелегко, знаю, — он склонился с коня и взял её руку, — знаю, что нелегко.
— А раз знаете, так думайте, как мне и ребёнку вашему получить поместье. Сами родственнички его нам не отдадут.
И тут она была права. Нет, по доброй воле, дом Маленов им поместье не отдаст. И плевать им на договора брачные, что заверены всеми возможными юристами.
— Ладно, — сказал он, выпуская её руку, — если муж ваш умрёт, буду думать, как вам в вашем поместье обосноваться.
— Граф и раньше был не жилец, чах понемножку, а со вчерашнего так и вовсе без памяти лежал. Уж дух его с ангелами разговаривал. Лучше молите Бога, чтобы даровал мне здорового мальчика.
Волков это помнил, «здоровое дитя полу мужеского» было ключом к получению владения. А Грюнефельде, конечно, стоило того,
