— Но как же так случилось? — не веря своим ушам, спросили Лесдигьер и Шомберг.
— Девочка родилась в тридцать восьмом году от нашего короля, в то время принца Генриха Орлеанского, и некой девицы по имени Филиппа Дучи. Она была родом из Монтакальери и после родов удалилась в монастырь. Малютку привезли во Францию и доверили попечению госпожи де Брезе, жены великого сенешаля, которая звалась Дианой де Пуатье, а впоследствии стала герцогиней де Валантинуа. Диана дала девочке свое имя и всегда нежно и горячо любила дитя короля Генриха, как, впрочем, и все, что к нему относилось. Позже, когда девочку выдали замуж за герцога де Кастро, никто не счел нужным выдавать тайну ее рождения, и для всех она осталась /дочерью Дианы де Пуатье и Генриха II. Как незаконнорожденная, она получила титул герцогини Ангулемской, но все тайком называют ее мадам Бастард. Вот и вся тайна ее рождения. И еще, о чем я вас прошу, — молвил коннетабль, — вы должны делать вид, будто вам ничего не известно.
Оба молодых человека поклялись коннетаблю в молчании.
— Ну а чем теперь думаете заняться? — спросил старый Монморанси.
— Отправимся на прогулку по вечернему Парижу и в одном из трактиров помянем покойную герцогиню.
— Отправляйтесь, друзья мои. Что касается меня, то я сейчас еду в Анэ, ибо мне надлежит отдать моему другу последний долг.
Глава 6
Еще раз о благодарности миланца Или о том, как иногда не стоит Злоупотреблять ужином
Недели три спустя, когда Лесдигьер вернулся из инспекционной поездки в один из замков герцога, они с Шомбергом вышли из дворца коннетабля, сели на коней и направились по улице Сент-Антуан к центру.
— Старик явно не в себе, — произнес Шомберг, когда они поравнялись с дворцом прево. — Вот уже второй раз я слышу от него о каких-то видениях, которые будто бы посещают его. Причем каждый раз он твердит, будто ясно различает во тьме силуэты своих давно погибших соратников.
— Ему пошел уже восьмой десяток, — отозвался Лесдигьер. — Нам никогда не повидать столько, сколько видел этот человек на своем веку.
— Жаль было бы потерять его, — вздохнул Шомберг, — для меня ведь он как отец. По-моему, другого такого, который столь радел бы о благе отчизны, просто нет. Недаром он примкнул к партии политиков, которая стремится к примирению враждующих сторон, к прекращению борьбы между католиками и гугенотами. И за это его любят те, кто любят отчизну, за это любим его мы с тобой, Франсуа.
— Оставим это, Шомберг, мы будто бы уже хороним его. Смотри, видишь, вон там, впереди? Что это за толпа? — и Лесдигьер указал рукой на скопление народа в начале улицы Сент-Антуан.
— Любопытно, — отозвался Шомберг. — Поедем поглядим, в чем там дело.
Они подъехали ближе и увидели трибуну, возведенную у стены госпиталя Сент-Эсприт. На трибуне стоял монах в коричневой рясе францисканца и, держа в одной руке требник, а в другой — распятие, кричал в толпу:
— Мы живем снова и снова, пока не сольемся с Великим Единым и не освободимся от жизни. Истинные христиане верят, что после земной жизни человека ожидает жизнь вечная, вечное счастье с Богом. Ибо, подобно Иисусу Христу, мы воскреснем вместе с нашим телом. А теперь зададимся вопросом, братья и сестры: есть ли жизнь после смерти? Что остается от нас, когда тело умирает?..
— Кажется, мы попали на проповедь, — изрек Лесдигьер, склонившись к уху Шомберга, — и если мы сию минуту отсюда не уедем, то рискуем потерять впустую добрых часа два: монах, кажется, не на шутку завелся.
— Видишь, вон там, сбоку от трибуны — капеллан и с ним два монаха? — тихо заметил Шомберг. — Эти зорко следят за слушателями и, если их рассердить внезапным уходом, могут в самом неожиданном месте и в весьма неподходящее время объявить тебя перед лицом двора богохульником и нечестивцем.
— Но что же делать? Слушать этого сектанта, морочащего людям головы и призывающего их с улыбкой расстаться с жизнью земной ради жизни небесной?
Дальше началась проповедь о вероотступничестве, и тут монах, вооружившись изречениями святого Августина[76], принялся обрушивать их на толпу, благоговейно внимающую ему:
— Блаженный Августин уверяет нас: «Христианская любовь к ближнему обязывает не только помогать вероотступнику спасти самого себя, но и принуждать его к этому, если он добровольно отказывается отречься от своих пагубных воззрений». Еретики есть заблудшие овцы, а служители церкви — не кто иные, как пастухи, обязанность которых — вернуть этих овец в стадо, пуская в ход, если надо, кнут и палку. Нет необходимости казнить заблудшую овцу, достаточно ее высечь, чтобы как следует проучить. Но законно с этой целью применять и пытки, наносящие вред всего лишь грешной плоти — темнице души, если с их помощью можно вернуть еретика на путь истинный. Ибо, согласно Августину, наказание ереси — не зло, а акт любви.
На этом этапе Лесдигьер почувствовал, что еще немного, и он вконец отупеет или, чего доброго, тронется умом. Поняв это по его лицу, Шомберг кивнул ему, и они, держа в поводу своих коней, тихонько вышли из толпы, никем не замеченные.
— Религия для правящих классов ценна тем, что они рассматривают ее лишь как прекрасное психологическое средство, удерживающее народные массы от всяческих помышлений на «бунт и измену» существующему порядку.
— Не вздумай сказать этого где-нибудь еще, — ответил Шомберг. — От твоих слов за сто лье попахивает ересью и костром.
— В самом деле, Шомберг, ужели ты полагаешь, что вся аристократия и правительство верят во все эти поповские басни и ходят в церковь потому, что набожны? Ничуть не бывало. Каждый из них плевать хотел на религию, им все равно — католики или гугеноты. Всякий ходит на мессу лишь потому, что рассматривает церковь как аппарат для личного обогащения путем одурманивания и откровенного грабежа темных народных масс.
Друзья проехали мост Нотр-Дам и церковь Сен-Дени-де-Ла-Шартр, потом свернули налево и остановились на перекрестке улиц Мармузе и Абревуа. Здесь находился трактир «Желтый петух». Оттуда слышался шум и доносился аппетитный запах жаркого. Шомберг, улыбаясь, протянул руку, указывая направление, и друзья вошли туда, оставив лошадей в конюшне, которые имелись при каждом постоялом дворе.
И никто из них не заметил, как от самого Турнельского дворца за ними неслышно, как тень, крался человек. Невидимый, он проводил их до самых дверей трактира, удостоверился, что они вошли, воровато огляделся по сторонам и вошел следом.
Друзья сели за стол, и Шомберг поманил рукой трактирщика.
— А-а, господин Шомберг, — с угодливой улыбкой проговорил тот, подходя к их столику, — что-то давненько вас не было видно. Уж не заболели ли вы часом? А кое-кто из ваших друзей уже здесь, — и он указал головой на группу дворян, занимавших соседние столики, заставленные бутылками.
— Мы заметили их, едва вошли, — сказал Шомберг. — Но на сей раз, мэтр Лено, мы не собираемся буянить и бить бутылки и горшки в вашем заведении, как это было в прошлый раз. Мы с моим другом собираемся просто хорошо поужинать и приятно провести время.
Трактирщик так же угодливо улыбнулся Лесдигьеру, смахнул салфеткой крошки со стола и заторопился на кухню выполнять заказ.
— Эй, Шомберг, иди сюда, — закричали гвардейцы за столиками, — у нас тут весело! Чего ты там расселся?
— В другой раз, господа, — махнул им рукой Шомберг. — Сегодня веселитесь без нас. — И повернулся к Лесдигьеру: — Стоит попасть в это общество и уже не удастся поговорить по душам. Франсуа, как поживает твой пес? Что-то я давно тебя не видел с ним, обычно он везде тебя сопровождает.
— Он пропал, Гаспар. Когда я вернулся, он не встретил меня как обычно. Где он сейчас — ума не приложу.
— Ничего, он вернется. Могут же быть у него свои собачьи дела.
— Будем надеяться на это, — ответил Лесдигьер и, с интересом оглядев все помещение, произнес: — А ты, по-видимому, частый гость в этом заведении?
— Да, я люблю бывать здесь с друзьями. Мы редко говорим о политике, нас интересуют лишь вино и женщины. Мы часто заходим сюда поужинать, а заодно покутить и повеселиться с девицами, которых для таких случаев поставляет нам сам мэтр Лено. Мошенник, каких мало, да и деньги любит больше чем надо. Однако кухня его, пожалуй, одна из лучших в Париже. А вино?.. Его привозят ему с виноградников Анжу, где замок барона Савуази. Черт его принес тебе на погибель! Теперь так просто не войдешь в дом баронессы и не пофлиртуешь с ней на глазах всего двора и ее мужа. Этим, наверное, и объясняется то, что вы с нею стали редко видеться в последнее время?
— Отчасти ты, конечно, прав, — ответил Лесдигьер, — хотя должен тебе сказать, что его приезд нисколько не повлиял на наши отношения с баронессой. Наоборот, встречи наши стали более желанны, а уста и объятия более горячи.
