Карл отдыхал в кругу своих родственников. Часто он отправлялся на прогулки вдоль живописно обсаженного деревьями канала или усаживался на скамье близ дома под большими каштанами у самой воды и принимался за чтение. Его обычно сопровождала резвая ватага мальчуганов. Где бы Маркс пи бывал, к нему всегда льнули дети. Их влекли к этому седоголовому человеку с густой окладистой бородой его задушевность, простота и особенное, проникновенное знание детской души. Как никто, он умел держаться с детьми на равной дружеской ноге. Голландским ребятишкам он рассказывал увлекательные истории о прошлом их родины, о войнах за независимость от испанского ига и огромных каравеллах Непобедимой Армады. Это было захватывающе интересно. И кудесник, переносивший их в подлинный и вместе сказочный мир истории, был Маркс. Он знал также все их игры, заботы и с самым серьезным видом разбирал возникавшие между ними раздоры.
Из Голландии Маркс отправился в Берлин, где встретился с Лассалем, предложившим ему издавать совместно газету.
— Вы, Маркс, и я будем ответственными редакторами, — сказал при этом Лассаль.
— А Энгельс как же? — спросил Маркс.
— Что же, если трое не слишком много, то и Энгельс может быть ответственным редактором. Только вы оба вместе не должны иметь больше голосов, нежели я один, так как в противном случае я по каждому вопросу буду оставаться в меньшинстве.
Карл подробно уведомил об этом разговоре с Лассалем друга в полном иронии письме:
«…B качестве доводов за то, что ему необходимо вместе с нами стоять во главе дела, он привел следующие мотивы: 1) что общественное мнение считает его ближе стоящим к буржуазной партии и что поэтому он легче достанет денег, 2) что ему придется пожертвовать своими «теоретическими занятиями» и своим научным покоем и что за это ему ведь нужна какая-нибудь компенсация, и т. д. «Впрочем, — прибавил он, — если вы и не согласитесь, я все же буду готов и впредь, как до сих пор, помогать газете материально и литературно; для меня такое положение было бы даже удобнее: я имел бы все выгоды от газеты, но неся за нее никакой ответственности»… Все это, конечно, сантиментальные фразы. Лассаль, ослепленный тем успехом, который ему в кругу некоторых ученых приобрела его книга о Гераклите, а в другом кругу — в кругу паразитов — дали его вино и кухня, не знает, разумеется, какой дурной славой он пользуется среди широкой публики. Кроме того, его мания считать себя всегда правым; его пребывание в мире «спекулятивных понятий» (парень мечтает даже о новой гегелевской философии в квадрате, которую он собирается написать), его зараженность старым французским либерализмом; его фанфаронский стиль, отсутствие такта…
Лассаль мог бы быть полезен, как один из редакторов, при условии строгой дисциплины. А иначе он бы нас осрамил. Ты понимаешь, конечно, что мне было очень трудно высказать ему все это прямо… Я поэтому держался в рамках общей неопределенности и сказал, что не могу ничего решить, не переговорив предварительно с тобой и с Люпусом…»
Энгельс вполне разделял колебания Маркса и отклонил предложение Лассаля.
Берлин поразил Карла своей казарменной атмосферой, чванливым самодовольством и преобладанием военных мундиров над штатским платьем. На заседании палаты депутатов Карл, сидя в ложе журналистов, думал о том, что окружающее напоминает канцелярию и школу одновременно.
В крохотном зале на деревянных скамьях сидели депутаты, на которых бесцеремонно покрикивал председатель. Угодливо пресмыкался он перед развалившимися тут же в мягких креслах лож министрами бравого короля Вильгельма. Карл поражался бессловесной жалкой роли, которую соглашались добровольно играть тут «избранники» народа. Поведение председателя, воплощавшее лакейское нахальство, по мнению Карла, заслуживало не только сопротивления, но и доброй оплеухи.
Приятельница Лассаля, графиня София Гацфельд, несколько раз чрезвычайно почтительно принимала у себя Карла и раз даже уговорила его, желая поддразнить королевскую семью, поехать с нею в театр. Король Вильгельм и его свита сидели в соседней ложе, и Маркс мог вдоволь наглядеться на правителя Пруссии, который отличался от многочисленной смиренной чиновничьей массы, заполнившей зал, только тем, что еще выше, чем другие, поднимал узкую, большую голову и сидел прямо, точно проглотил палку. Несколько часов подряд на королевской сцене шел весьма посредственный балет, и Марксу все это показалось скучным. В антракте графиня Гацфельд веером указывала Карлу на наиболее видных деятелей столицы.
«Экий хлев пигмеев», — подумал Карл, прислушиваясь и присматриваясь ко всему вокруг.
Из бывших друзей далекой университетской поры Маркс повидал Фридриха Кёппена, который жил замкнуто, одиноко в пыльной большой квартире, заставленной шкафами с книгами. Его уже нельзя было, как в молодости, называть йогом. Полнота придала ему представительности и разгладила морщинки на лице. Только в опустившихся линиях узкого рта и в выражении глаз сквозила иногда грустная ирония.
— Ты все еще очень молодо выглядишь, годы тебя не тронули, — удивился Маркс.
— Да и ты, Карл, хоть и поседел, но стал значительнее и мужественнее. Очевидно, наша шкура, как хорошо скроенные сюртуки, не теряет вида и после долгой носки, — пошутил Кёппен и рассказал затем, что по-прежнему смыслом всей его жизни и деятельности осталось изучение индийских верований. Он показал Карлу объемистые тома своих исследований о Будде.
Встреча друзей юности была сердечной, и они отметили ее доброй выпивкой. Весь вечер, наслаждаясь отличным вином и сигарами, Маркс и Кёппен вспоминали прошлое, как бы перевоплощаясь во времени и молодея; обсуждали также настоящее и особенно подробно и долго делились мыслями об Индии, которою оба горячо интересовались.
— Ты все еще ищешь в буддизме решение всех проблем? — спросил между прочим Карл.
— Видишь ли, — ответил Кёппен, — я ненавижу филистерскую Германию, да и всю современную Европу, и чувствую себя совершенно чужим в девятнадцатом веке. Я нашел для своей души другую родину и наслаждаюсь величием и чистотой ее помыслов и устремлений. Что из того, что я переселился на несколько тысяч лет назад? Пусть это только утопия, повернутая не вперед во времени, а назад, в глубь веков, она дает мне спокойствие и радость.
— Утопия наизнанку, — не мог не улыбнуться Маркс.
— Мудрецы древней Индии постигли самую суть взаимоотношений людей. О, если бы их правила поведения внедрились хоть когда-нибудь на земле. Но мы сейчас обречены жить среди двуногих хищников и их жертв. Мы точно в тропическом лесу, и мне бывает страшно.
— Боюсь, друг, древние книги, вместо того чтобы расчистить путь твоему мышлению и вывести тебя на простор, превратились для тебя в непроходимые заросли и загородили действительность.
— Я пребываю в гостях у мудрости. Она всегда юна. Вслед за мудрыми индийцами я повторяю: когда исчезнут все личные желания, может еще остаться желание увидеть плоды своей работы. Возьми, Карл, мои книги, это все, что я сделал путного в жизни, прочти их, пожалуйста.
— Спасибо, старина, я уверен, что это весьма поучительный труд. Я вспоминаю изречения индийских мудрецов о том, что надо трудиться ради самого труда.
— Э,то верно, однако я дополню твои слова еще одной истиной: когда ты отдаешь все свои силы для блага других, плоды появятся независимо от того, увидишь ты их или нет. И потому не предавайся унынию, которое способно заражать других и тем увеличивать бремя их жизни. Пусть же наш разум будет спокоен, ибо это означает мужество и умение без страха встречать испытания и горести.
— Зачем же ты сам не живешь, как мудрец, и предаешься меланхолии?
— Увы, наша действительность очень мрачна и смрадна… А ты, Маркс, как мне известно, создаешь сам новые философские теории. Стоит ли? Ведь мир так уже стар, так непоправимо несчастен, — печально произнес Kennen. — Что можешь ты сделать для людей, раз они обречены с самого рождения на болезни, старость и смерть? Познав это, Будда некогда ушел на гору и размышлял там целых шесть лет.
— В этом мало утешительного, — усмехнулся Маркс, — нельзя изменить человеческую природу. Но можно из того недолгого срока, когда человек живет, изъять голод, холод, непереносимые мучения, унижения, скорбь и обиды. Насколько я помню легенду о Будде, он был принцем и провел тридцать завидных лет в сказочной роскоши своего дворца. Буддизм, как и другая любая религия, учит смирению нищих и утверждает право на наслаждение для богатых.
— Я другого мнения, но не будем спорить. Несомненно одно — ты, как и мой Будда, всегда искренне жалел человечество и хотел ему блага.
— Буддизм зовет к нирване и этим ослабляет в нас желание бороться за счастье и радость при жизни. Живая современная Индия чрезвычайно Интересует меня уже давно. Тебе, верно, неизвестны мои статьи о ней, написанные, правда, несколько лет назад.
