Между тем болезнь развивалась, хотя сам государь её не признавал. Царской семье вообще была присуща странность – не признаваться в своей болезни и по возможности не лечиться. И вот это чувство у Александра III было особенно развито. Отчасти это было связано с удивительной целомудренностью императора. Он оставался до самого конца слишком уязвимым и не любил врачей только потому, что испытывал непреодолимую стыдливость, когда при посторонних ему приходилось раздеваться для обследований. Вот отчего долгое время заболевание царя было окружено завесой таинственности не только для общества, но и для врачей-специалистов. А старик Гирш и врач Попов сослужили ему ту же недобрую службу, что и Шестов для цесаревича Николая Александровича, почившего в Ницце.
Помните мрачную шутку Мещерского? Великие мира сего находятся в наихудшем положении сравнительно с простыми смертными: у них есть свой врач…
Несмотря на то, что у Александра III обнаружили болезнь почек – нефрит, несмотря на то, что у него отекли ноги, летом 1894 года он уехал поохотиться в Беловежскую пущу. Там государь не менял своего привычного образа жизни, часами сидел с ружьём в засаде, радовался, словно ребёнок, охотничьим трофеям, а затем в компании Черевина позволял себе пропустить пару вместительных чарок. Казалось, ему стало немного легче: вернулась бодрость, отступили боли. И вдруг – резкое ухудшение.
Врачи настоятельно рекомендовали царю уехать за границу – на остров Корфу или в Египет. Но он твёрдо ответил:
– Нет, уж если мне суждено скоро умереть, то я хочу окончить земные дни в моей России, в моём Крыму, в моей Ливадии…
Глава девятая
ЗАКАТ ИМПЕРИИ
Из маленькой виллы, которую трудно было даже назвать дворцом, открывался дивный вид на море. Все три окошка спальни императора на втором этаже были распахнуты, и он глядел на море из глубины комнаты, не в силах подняться с постели.
Было ещё тепло, однако уже ощущалась ночная свежесть октябрьского, но крымского вечера. В воздухе пахло последними осенними розами и пряным ароматом лавровых кустов. Перед глазами государя тёмно-синей стеной вставало до горизонта совершенно спокойное море, уже подёрнутое, как запотевшее зеркало, лёгкой дымкой вечернего тумана. Это невольно напоминало Ниццу, далёкий 1865 год, такое же море и кончину дорогого Никсы…
Александр Александрович отдавал себе отчёт, что ему оставались считанные дни, а возможно, даже часы до смерти.
Его донимали бессонница, слабость, отёки ног и сильный зуд кожи. Иногда он приглашал к себе любимого сына – пятнадцатилетнего Михаила, и тот осторожно массировал и почёсывал щётками больные ноги.
Разительные изменения за короткий срок произошли в императоре: от прежнего великана ничего не осталось.
В редкие случаи, когда царь мог позволить себе выехать на короткую прогулку с императрицей в плетёной повозке – «корзинке» (дорожка в парке выбиралась так, чтобы никто из посторонних не мог его увидеть), он покачивался в повозке словно пьяный, поддерживаемый своей верной Минни; пальто болталось на нём как на вешалке. Знаменитых плеч, богатырской груди и могучего торса словно не существовало. Император исхудал настолько, что голова его стала маленькой – с кулачок, шея – тонкой, а затылка у этого великана как не бывало. В «корзинке», на руках Марии Фёдоровны, он большею частью спал…
Собрался консилиум. Личный врач Александра Александровича престарелый Гирш, а также вызванный из Москвы профессор Захарьин и берлинское светило доктор Лейден нашли у государя неизлечимую болезнь почек – нефрит. Недуг, безусловно, развивался давно, но император не терпел медицинских осмотров и лечебных процедур и всем лекарствам предпочитал ледяной квас пополам с шампанским, поглощая этот напиток в больших количествах. Однако уже после железнодорожной катастрофы в Борках у царя стала наблюдаться особая бледность, желтизна и одутловатость тела, свойственные почечным больным.
Впрочем, лейб-медик Александра Александровича хирург Вельяминов считал (и это подтвердило позднее вскрытие), что кончину императора ускорила болезнь другая, которую врачи проморгали, – гипертрофия сердца. Это была хворь кузнецов, матросов, борцов, у которых стенки сердца необыкновенно расширяются от постоянного и чрезмерного напряжения. Между тем, желая похудеть, государь истязал себя физической работой, колол и пилил дрова и был убеждён в собственном воловьем здоровье.
Не меньший вред приносило и перенапряжение иное – забота о государственных делах, которые царь решал единолично, вникая во все мелочи и почасту засиживаясь за бумагами до глубокой ночи. Император уходил к себе обычно около девяти вечера и занимался делами в одиночестве. Только после настояний Марии Фёдоровны и врачей он дал слово, что будет работать лишь до трёх ночи, и приказал камердинеру Карякину всякий раз докладывать ему, когда наступит это время. Если государь не прекращал своих занятий, слуга напоминал о времени вторично, после чего тушил свет. Иногда между императором и камердинером происходили пререкания, и тогда бывший денщик, а ныне царёв слуга сердито говорил:
– Ваше величество! Я имею высочайшее повеление и обязан его исполнить!..
Это продолжалось и во время болезни, хотя всё уже валилось из рук государя, сил у него не оставалось, и случалось, Александр Александрович засыпал ранее трёх ночи, положив голову на кипу докладов.
Только после настойчивых просьб Вельяминова он передал дела цесаревичу, оставив себе лишь военные вопросы да внешние сношения («Я сам себе министр иностранных дел», – любил повторять император). Однако наследник вёл себя крайне нерешительно, и уже семь курьеров ожидали, когда же будут подписаны бумаги. Всё это мучило государя, твёрдо верившего в своё божественное предназначение править Россией…
Почувствовав острую грудную боль и очередной приступ удушья, Александр Александрович слабо застонал.
Со стороны парадного дворца долетали звуки оркестра, играющего «Боже, Царя храни…», взрывы «ура!» и даже отдалённый гул ликованья. В Крым была спешно вызвана принцесса Алиса Гессенская.
После разговора с отцом цесаревич послушно выполнил своё обещание. 31 марта 1894 года он вместе с великими князьями Владимиром и Сергеем и их жёнами отправился в Кобург, на свадьбу дочери принца Эдинбургского. По замыслу королевы Виктории, там наследник должен был посвататься за Алису Гессенскую. В светских салонах сплетничали, что в Дармштадте очень бедны, отчего принцесса испытывала затруднение ехать в Кобург. Ей с трудом достали шесть тысяч марок для платьев, чтобы появиться на празднествах.
Из Кобурга цесаревич телеграфировал отцу, что последовал его воле. На балу он спросил Алису:
– Нравится ли вам Россия? Если хотите составить её счастье – я предлагаю вам мою руку…
Принцесса ловко повела себя с женихом, была холодна, сдержанна и тем вызвала прилив его страсти. Вернувшись в Россию, наследник тотчас начал просить отца разрешить ему ехать в Дармштадт. Всё зеркально повторилось в судьбах деда, отца и сына…
Александр III хорошо понимал, что после неласкового приёма Алиса – будущая Александра Фёдоровна – затаила к нему недоброе чувство (которое затем перенесла и на вдовствующую императрицу). Но приходилось поневоле спешить. Государь, с его крепкими нравственными понятиями, был убеждён, что его преемник на троне не может быть холостым. Поэтому, чувствуя близость конца, он, хоть и с неохотой, дал разрешение на этот брак. Согласием на маложелательный для него союз он как бы признавал безнадёжность своего положения.
Принцесса Аликс также понимала, что её принимают в семью, так сказать, поневоле. Двадцатиминутная встреча с ней была для Александра Александровича очень тягостной. Он сам скомкал это свидание, сославшись на усталость. И теперь принцесса торжествовала, в окружении льстивших ей придворных, под гром военного оркестра, исполнявшего для неё и Ники национальный гимн. «Боже, Царя храни…» – эти строки поэта Жуковского уже не относились к умиравшему грозному императору. Из маленького дворца, где он лежал, на встречу с будущей царицей ушли все, даже швейцар, чтобы поглазеть на неё. При Александре Александровиче оставался лишь верный Вельяминов.
Впрочем, государь стеснялся беспокоить его без крайней нужды, ни разу не выказал нетерпения, неудовольствия или малейшего каприза, был всегда одинаково ровен, любезен, добр, бесконечно кроток и деликатен. Лейб-медик вспоминал, что за сорок лет практики он редко встречал такого больного, который даже на смертном одре волновался, что долго задерживает своего врача, и отсылал его покурить или поехать кататься.
Теперь Александр Александрович решился позвать Вельяминова, который в течение семнадцати дней оставался бессменным дежурным и даже спал одетым. Царь встретил лейб-медика укором:
