– Под ногами до сих пор ничего нет! – жизнерадостно заявил он. Потом с несколькими вздохами и рыками – он был в замечательной форме для человека его лет – исчез полностью. Веревка дергалась и раскачивалась, дергалась и дрожала. Потом застыла.
– Давай, Нино! Быстрей!
Голос моего друга звучал весьма возбужденно и очень далеко, так что, отогнав дурные предчувствия, я перебросил ноги за край и прицепил к щиколотке свой фонарь. Затем начал спускаться, перебирая руками. Это было не так просто, как выглядело у Лето. Я был в узкой шахте, и фонарь отбрасывал на стены безумные тени. Над головой быстро исчезала полоска света, а подо мной разверзалась абсолютная чернота. Потом я почувствовал, как меня за ногу хватает чья-то рука и снимает фонарь. Еще несколько движений рук, и я оказался внизу.
Я стоял на твердом ровном полу пещеры. Нет, не пещеры, потому что высокое правильное помещение не было вырезано в скале. Я смотрел на оштукатуренные стены, покрытые фресками. Лето вручил мне фонарь, я поднял его над головой и онемел – фрески оказались такими яркими, будто штукатурка только что высохла.
На меня смотрела женщина, закутанная в тонкую тогу цвета коралла, одна ее рука держала связку лавровых прутьев, другая томно свисала. У нее были черные блестящие волосы, собранные золотой диадемой, и огромные темные глаза. В трепещущем свете фонарей впечатление было настолько обескураживающим, что я отшатнулся, чуть не споткнувшись об упавшую каменную балку. Потом взял себя в руки и посмотрел еще раз.
Женщина стояла внутри нарисованной рамы, собранной из сложно переплетенных цветов, виноградных лоз, фруктов, стеблей ячменя и странных полуживотных-получеловеческих личин – одни с козлиными или бараньими рогами, другие с длинными закрученными языками. Вся стена была разделена на такие рамы, и в каждой была другая фигура: вот мужчина, высокий и толстошеий, смотрящий на меня сверху вниз со спокойным самодовольством. А вот получеловек-полукозел. Обнаженная женщина, воин – все будто написаны с натуры. Я потряс головой, не в силах вместить в себя все это.
– Что это за место? – спросил я.
– Без понятия, – ответил Лето. – Но разве это не… сказочно?
Он взволнованно переходил от одной стены к другой, нетерпеливо меря зал вдоль и поперек. Потом вдруг исчез. Казалось, будто он просто вошел в какую-то из картин, но потом я заметил: то, что поначалу казалось мне еще одной рамой, на самом деле было дверным проемом. Я прошел туда и оказался в новой комнате, почти идентичной, только здесь стены покрывала путаница узоров, жгутов из переплетенных листьев, делящих стену на квадраты и овалы – пространства между ошеломительно яркими желтыми полосами, а в этих окнах плясали искусно выписанные вереницы мужчин, женщин и демонов.
– Тут еще, – сообщил Лето, стоящий у следующего прохода.
Мы вместе заглянули внутрь. Этот зал оказался круглым или, может быть, восьмиугольным, хотя было трудно понять, поскольку часть крыши провалилась и у стен громоздились кучи щебня. Дальше новые двери вели в новые комнаты.
– Фонари догорают, – наконец сказал я.
Сколько мы здесь пробыли? Я потерялся в странном полусне из лиц и цветов, но сейчас фонари дымили и слабели. Словно лунатики, мы двинулись в обратный путь по залам – туда, в изысканно расписанный склеп, где веревка свисала из маленькой трещины, через которую проглядывала полоска солнца, похожая на грубый ухмыляющийся рот. Я держал веревку, пока Лето подтягивался кверху, куда медленнее, чем спускался, а потом вылез наверх сам. Затем мы просто сидели на древнем древесном стволе, слушая, как дрозды щелкают улиток о камни бань Траяна.
С этих пор обязанности стали поглощать последние остатки моей свободы, и я больше никогда не участвовал в других изысканиях Лето, хотя ушедшие под землю залы начали являться мне во снах и я часто думал о них.
Кардинал Борджиа поднял голову от книги в пурпурном переплете. Меня вызвали в его Ватиканские покои, в чем не было ничего необычного, но я удивился, обнаружив Паголини, стоящего в углу кабинета с другой книгой в руках. У меня сложилось впечатление, что ни один из них не читал, они просто ждали меня, поскольку что-то явно промелькнуло между ними, когда я вошел: движение бровей или едва заметный кивок моего хозяина.
– Нино… – Кардинал откинулся на спинку своего стула и медленно и аккуратно сложил руки на краю стола. – Кажется, я был прав в своем мнении о вас, хотя случилось нечто, заставившее меня чуточку – да, это должно быть сказано, – чуточку возревновать. Слухи о ваших талантах дошли до кое-чьих ушей.
– Как это лестно, – отозвался я. – Но я работаю только на вас, ваше высокопреосвященство.
– Конечно, конечно. Но как бы вы себя почувствовали, если бы я сказал, что я вас… хм… одолжу.
– Если вашему высокопреосвященству это требуется.
– Браво, Нино! Браво! Я благодарю вас за преданность, но, разумеется, она никогда не ставилась под сомнение. А в том случае, если вы сомневаетесь в моей преданности…
– Совершенно не сомневаюсь, ваше высокопреосвященство!
– В том случае, мессер, если вы вдруг вообразите, что я одалживаю вас другу, как обычного раба, – продолжал он, отмахиваясь от моих слов, – я, честно говоря, неохотно расстаюсь с вами ради одного пира, и только потому, что человеку, который попросил об этом одолжении, невозможно отказать.
– Очень хорошо.
Это, очевидно, должно быть что-то значительное, но я уже давно прекратил предсказывать какие-либо желания хозяина: лучше было вообще не думать, просто делать. Паголини сдержанно кашлянул.
– Ваше благоразумие достойно восхищения, стольник, – сказал он. – И я буду откровенен: именно ваше благоразумие, как и ваше мастерство, принесли это довольно деликатное дело к вашим дверям.
– Это верно, – сказал Борджиа. – Дело в том, что вас попросил сам Папа.
– О! – сказал я. Вот это было удивительно. – Я весьма польщен. Чрезвычайно. – Сам я думал: «Господи, в каких же вещах мне требуется быть благоразумным? Неужели Папа тоже занимается всей этой ерундой?»
– Так и должно быть. Большая честь, очень большая честь. Что, конечно же, хорошо отразится на нас, о чем не забудут. Но это другой вопрос. С одной стороны, его святейшество желает дать небольшой пир для самого близкого круга. Буду с вами откровенным, подробности чуточку… – Борджиа помахал рукой, казалось, он и сам в искреннем замешательстве. – Да, чуточку загадочны. Но я не расспрашиваю его святейшество о его делах. Не осмеливаюсь.
– Я понимаю, ваше высокопреосвященство.
– Понимаете? А я нет. Но это не важно. Его святейшество наслышан о вашем благоразумии, конечно, но также и о вашей репутации в области полетов фантазии – о вашем воображении. Итак, суть в том, что этот пир должен оказаться простым делом: простая еда…
– Простые развлечения? – рискнул я.
– Вообще никаких развлечений, – ответил Борджиа, выглядя еще более озадаченным, чем раньше. – Его святейшество желал бы определенного ощущения классики в процедуре и выборе блюд – вы знаете, он большой поклонник древних, – но превыше всего должна быть обстановка полнейшей тайны.
– Тайны, ваше высокопреосвященство? В каком смысле? В смысле темы вечера? Интриги и всего такого?
– Нет, сам пир должен быть тайным, – уточнил Паголини. – Глубоко тайным. Подальше от пытливых глаз. Ради вящего эффекта, вероятно.
– Что ж, Нино? Могу я сказать его святейшеству, что вы согласны? – Борджиа опять откинулся на спинку стула, зная, каким будет мой ответ.
– Конечно, ваше высокопреосвященство.
– Превосходно. Паголини расскажет вам все об этом. Боюсь, вам не удастся встретиться с его святейшеством, поскольку он пробудет в Кастель-Гандольфо до дня пира. И еще одно, последнее, Нино. Ваше благоразумие для меня несомненно. Но мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто я настаиваю на вашем благоразумном молчании в отношении меня. Я был бы рад считать, что вы сможете найти в себе силы рассказать мне все, что угодно. Вы понимаете? Не позволяйте делам его святейшества отягощать вас. Я буду счастлив разделить груз вашего благоразумия.
– Как пожелаете, ваше высокопреосвященство.
Меня отпустили, и мы покинули кардинальские покои вместе с Паголини, который рассказал мне, на что рассчитывать: не более десяти человек, включая его святейшество; безопасность – приоритет, в моем распоряжении будут папские солдаты. Никакой обслуги, кроме личных камердинеров Папы. Повар? О, это буду я, и я один. От меня потребуется принести клятву о сохранении тайны, каковая неприменима, конечно, если речь зайдет в беседе с его высокопреосвященством кардиналом, который, как князь нашей Церкви… Я понимаю? Я понимал.
