– А Корнила? – спросил Степан.
– Крестный твой пуще всех угощал и дары обещал – хитрый бес! Он им бунчук и брусь отдавать не хочет – любит власть! И тебя побивать не пойдет. Бояр не страшится, однако с боярами в драку ему не рука: он ладит твоими руками бояр не пустить, а силу по-старому взять да сидеть в атаманах.
– Лиса, – усмехнулся Разин. – А за что он тебе насулил даров?
– Чтобы я за него тебе слово молвил: мол, любит тебя батька крестный, мириться хочет, от Мишки и Логинки обороняет тебя.
– А к чему ему надо?
– Того не сказал, а думаю я – он Логинки с Мишкой пуще всего страшится. Когда бы ты с ним заодно пошел, те бы присели в кусты да молчали.
– А меня Корней не страшится? – спросил Степан.
– Да черт его ведает, батька! Может, он мыслит, что ты в Кагальницком, а он в Черкасске будет сидеть. Хоть под твоею рукой, а все атаманом!.. Али хочет твоими руками тех задавить да после тебя спихнуть... А чую, чего-то лукавит... Как стал он дары мне сулить, поругался я с ним напоследок... Говорю: «Июдино сердце в тебе, Корней!» Уж он завертелся туды и сюды. Говорит: «От души хотел подарить».
– А ты?
– Я, батька, дверью как треснул – да вон, не простясь!
– И дурак! – сказал Разин. – Было б тебе взять дары да поболе проведать... Эх, ты-ы!..
– Других ищи, атаман! – с обидой в голосе, прямо взглянув Степану в глаза, ответил рыбак. – Душа у меня прямая. Сидел с ним, сидел, кривил уж, кривил. Пока был тверез, все терпел, а вино разобрало – не сдюжил я; не зря говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Меня напоить нелегко: пью довольно, а крепок. Ан старый черт мне подсыпал какого-то зелья – и взяло. Утре проснулся я, чую неладное над собою. На коня да и гону сюды!..
– Не крепок в лазутчиках ты! – усмехнулся Степан. – На такое дело пошел, то уж сердце замкни.
– Других сыщи, атаман! – повторил Прокоп. – В сечу меня посылай – до смерти буду стоять, а с июдами знаться нет силы!..
– Ладно; черт с тобой, – остановил Разин. – Ты вот мне скажи: а что, коли мы на Черкасск ударим? С налету возьмем?
– Не надо, – сказал он. – Черкасских злобить не дело. Как боярские рати напрут, так они к тебе сами с поклоном... А ты станешь лезти взятьем, то будет на руку Логинке с Мишкой. – Рыбак оживился. – Там, батька, сошлось верховых немало, которые с нами ходили в поход. Кабы хлебушком где раздобыться, все к нам сошли бы. Тогда и Черкасск наш будет без шуму... Корнила чего-то болтал, что хлеба умеет добыть и тебя научит...
С отъезда Минаева прошло уж больше месяца, а хлебный обоз от него все не шел, хотя Степан дал Минаеву денег на хлеб.
Разин окреп. Он больше не мог оставаться бездеятельным и вдруг загорелся желанием поехать к Минаеву, посмотреть его войско, договориться с запорожцами о союзе, купить лошадей для войска и пригнать, наконец, обоз хлеба, который разом привлек бы снова к Кагальнику весь Дон.
Оставив вместо себя Федора Каторжного, Степан приказал Наумову с тремя сотнями казаков собираться с ним вместе в дорогу. Еще не в силах подолгу держаться в седле, Разин велел снарядить две санные упряжки, в каждой по тройке. Сборы его были коротки. Весь Кагальник говорил об отъезде Степана. Это был общий праздник. Поездка его означала, что он здоров и снова себя ощущает хозяином Дона: не страшится напасти ни на себя, ни на свой городок, который он оставляет.
Даже Алена, всегда не любившая провожать в отъезд мужа, на этот раз заразилась общей радостью и спокойствием. С легкой и веселой заботливостью она хлопотала, пекла подорожнички, жарила мясо в дорогу, цедила наливки...
– Батяня, возьми меня! – попросился Гришатка, увидев отца в конюшне, где он выбирал лошадей в дорогу.
– А что не взять! Едем! – со внезапной веселостью вдруг согласился отец.
– А матка? – растерянно пробормотал не ждавший согласия мальчишка.
– Что ж, вместе так вместе. Давай уж и матку зови, собирай и Парашку!..
– Матка! Матынька! – мчась со всех ног к Алене, заголосил от восторга Гришатка. – Мы с батей поедем ко Фролу Минаеву... Батя тебе и Парашке велел собираться!..
Алена смутилась и вся залилась вдруг ярким румянцем. Так много лет никуда она не выезжала... Она не могла поверить внезапному счастью...
– Что балуешь! Отвяжись! – чтобы скрыть смущенье, прикрикнула она.
– Матка же! Батя с собой тебя кличет, велел собираться с Парашкой. На тройке поскачем. Вот славно-то будет! Округ казаков три сотни!..
– Отстань, не балуй, – проворчала снова Алена.
– Батяня! Батяня! – жалобно выкрикнул Гришка, выскочив снова во двор. – Батяня! Мне матка не верит. Ты сам вели ей сбираться!
– Скажи, я не мешкав велел. В одночасье готова была бы! – откликнулся Разин.
Такого веления Гришка придумать не мог. Алена схватилась за сундуки, за наряды... Бархат, атласы, парча полетели на пол, пестрея всеми цветами... Ленты, мониста, запястья, рогатые кики... Не ударить бы в грязь перед всеми казачками и перед Минаихой... Что бы еще прихватить?..
Жадный к нарядам женский глаз не хотел расстаться ни с чем из добра...
– Вот так майда-ан! – воскликнул Степан, входя со двора. – Аль и впрямь ты богата, казачка?! Гляди, сколь всего – как на добром торгу!.. Неужто с собою все надо?! Аль третью тройку велеть заложить?
– Да что ты, Степанка! – смутилась Алена, испугавшись его насмешки и помня, что часто насмешки его переходят в гнев. – Не велишь – ничего не возьму!..
– Коней пожалела! Нет, ты не жалей. Я вправду тебе, от души, Алеша, – заметив ее испуг, сказал Разин. – Не всякий день ездишь со мной по гостям. Как по-женски-то надо?..
– Не много мне нужно, Степан Тимофеич, – поделилась заботой Алена, – да вот я растерялась. Нарядов повсядни-то не ношу; какой краше личит – не знаю...
– А все тебе хороши: лазорев – к очам, алый – к румянцу, в зеленом ты и сама будто цвет в зеленях... Каков ни прикинь – все пригожа!.. Да шубу теплее, смотри. Ту, лиловую, на соболях, али беличью голубую надень... И мне, что ль, обрядиться покраше да кой-что в гостинцы свезти и Фролу, да и Минаихе, и есаулам подарки... Покажись, покажись-ка в зеленом. Краса-а атаманша!..
– Батя, мне саблю! – пользуясь ласковым расположением отца, шумел Гришка.
Степан выбрал сам и нацепил ему на пояс нарядный кинжал...
Весь городок сбежался смотреть на отъезд атамана.
Казаки желали добра и удачи, понимая, что едет Степан не ради простой потехи. Казачки наперебой обнимали Алену. Казачата перекликались с Гришаткой. Три сотни казаков с мушкетами, с саблями приготовились к выезду. Степан, обратясь к кагальницким, велел слушать Федора Каторжного. При народе вручил ему булаву.
Воротные казаки наконец распахнули ворота, и весь поезд вылетел в снежный, сверкающий под январским солнцем широкий простор... В то же мгновенье с наугольных башен Кагальника приветом ударили пушки.
– Кто затеял дурить – ты аль Федор? – спросил атаман у Наумова, скакавшего о бок его коней.
– Федор пальнуть сдогадался, Степан Тимофеич. А я мыслю – добро: пусть слышат низовые черти, что наш атаман поднялся, пусть чешут в затылках! – весело отозвался Наумов.
– Ну, лих с ним... пусть чешут... Давай поспешай!
Снежная пыль засверкала вокруг коней. Пар из конских ноздрей и от людского дыханья, серебрясь, быстро таял в морозном воздухе и оставлял на ресницах, усах и бровях седину. Из-под пушистого платка, из мягкого собольего ворота теплой шубы Алена любовно глядела на мужа. Вот так бы и плыть в ладье по белому, серебристому морю снегов, под таким сияющим солнцем, с таким удалым орлом и самой – как орлихе... Разве что только вот после свадьбы чувствовала она подобное радостное замирание в груди, когда возвращались они домой и когда ей Степан сказал, что в глаза ее мочи нет глянуть – сколь ярки...
Степан всей грудью вбирал резвый ветер с морозной степи, распахнув широкую медвежью шубу, из-под которой виднелся алый кафтан. Хорошо и привольно было скакать, будто новая жизнь наливалась в жилы. Он чувствовал себя молодым и сильным. Взглянул на Алену, обнял ее и крепко поцеловал в губы, чувствуя сам, как иней с его усов замочил ей лицо... Она по-девичьи застенчиво засмеялась и опустила ресницы.
– Гриша! Гришка-а! – окликнул Степан.
Сын обернулся к нему с облучка, обсыпанный снежной пылью из-под копыт резвой тройки. Он был в этот миг как две капли воды похож на того синеглазого «паренька», с которым Степан возвращался когда-то на Дон с богомолья...
Степан улыбнулся ему.
– Здорово, Гришка!
– Ух, здорово, батя!
– А что ж, мы с тобой не казаки, сынок? – спросил Разин. – Иные все в седлах, а мы на санях... Айда в седла!..
– Дава-а-ай! – заорал во все горло Гришатка.
Четверка заседланных шла позади саней. Остановив весь поезд, Степан пересел вместе с Гришкой верхом. Он заметил немую тревогу в глазах Алены и молча же, взглядом ее успокоил.
Все, все миновалось!.. Прежняя сила влилась в упругие икры Степана, когда он оперся о стремена, ветер ожег морозцем лицо... Жизнь летела навстречу...
