– Что доброго скажешь?
– Я тульского, батька, среди прибылых разыскал – из самой из Тулы, – шепнул Прокоп.
Степан загорелся радостью, но сдержал себя и с деланным удивлением спросил:
– На что мне надобен тульский? Когда я велел сыскать?
– Да ты не велел... Я сам, думал тебе угодить. Народ говорит: ты про Тулу у всех дознаешься.
– Ты мне владимирского приведи, а тульских я видел! – сказал равнодушно Разин.
Он разослал казаков по верховым станицам сбирать своих прежних соратников, кто жил по домам. Велел привозить с собой топоры, скобеля, лопаты, холстину на паруса.
На острове, кроме двух бывших ранее, поставили заново еще две кузни – чинить оружие.
Разин пока еще больше лежал, но стал ласков с женой и с детьми, шутил и смеялся с Гришкой, деду Панасу, который на время его болезни ушел жить к Наумову, снова велел перейти к себе.
– Без дида на двори неладно, як без собакы! – смеялся старик. – Ну и хай дид живе в атаманьской хате. Годуй, дида, Стенько! Як пийдешь у поход, певно [Певно – верно (укр.)] я знов на меня казачку спокинешь!
Алена темнела при слове «поход», но знала, что не избегнуть Степану походов, покуда он дышит.
Для Разина все уже было решенным: в верховых городках на Дону будет шум и движенье. Можно послать ватажки по Иловле на Камышин, чтобы лазутчики довели воеводам, что Разин вышел на Волгу, да тем часом быстро сойтись с запорожцами, грянуть на Новый Оскол и оттуда на Тулу.
Сидеть в седле Степан Тимофеевич еще не мог, но ему не терпелось приняться за дело. Он опасался только того, что рядом стоит Черкасск. Это гнездо домовитых тут, под боком, могло повредить. Нужно было получше разведать их силы, и если надо, то прежде большого похода снова их придавить покрепче да посадить в Черкасске своих атаманов. Выступить в дальний поход, оставив позади себя окрепший враждебный Черкасск, Степан Тимофеевич не решался...
Степан был сердит на Лысова за то, что он дал домовитым взять в руки волю.
После симбирской битвы, когда Разина привезли в Кагальник, Лысов, сидевший все лето в Черкасске, вызвал к себе в войсковую избу Корнилу.
– Корнила Яковлич, – дружелюбно сказал он, – ты-ко за старое дело: садись в войсковую, а мы к себе в городок на зимовье уходим.
– Что ж, мне укажешь всем войском править? – воровато, с покорной усмешкой спросил Корнила, который уже знал от казаков о поражении Разина под Симбирском, слышал от Мирохи о том, что Степан лежит между жизнью и смертью, и ожидал вторжения воеводской рати на Дон. Выслушав предложение Лысова, Корнила принял его решенье уйти из Черкасска как признак слабости разинцев и от радости боялся себе поверить. – Отвык я сидеть в войсковой избе... Может, иной кто сядет... – лукаво поигрывая глазами, заикнулся он.
И вдруг все дружелюбие разом слетело с Лысова.
– Степан Тимофеич тебе указал, так ты и владай своим войском! – сурово одернул Лысов. – Сиди себе в понизовье, в азовскую сторону высылай дозоры; если неладно будет, то к нам вести шли. А как выше Кагальницкого городка по Дону полезешь и с боярами станешь ссылаться, то так и ведай – побьем!
Но Корнила уже смирился, поняв, что главное дело – остаться опять атаманом в Черкасске, где уже скопилось достаточно казаков, отставших от Разина. Теперь, опасаясь боярской расправы, они не селились в верховьях, а жались в низа. Привлечь только их – и тогда Кагальник не посмеет пикнуть перед Черкасском...
Корнила смиренно принял ключи войсковой избы и часть войсковой казны, которую оставил ему Лысов. Печать Великого Войска Донского и городские ключи Черкасска Лысов удержал у себя.
Тотчас, услышав, что снова сидит в атаманах Корнила, в Черкасск явились послы от азовцев. Они хлопотали устроить мир с Донским Войском. Корнила их принял, как когда-то прежде, со всей атаманской пышностью: с брусем в руках, с есаулами, под войсковым бунчуком, с важностью выслушал их и отказал.
– Воры покуда еще сильны, – тайно, через своих ближних, – сказал он. – Мы докончанье напишем, а воры его порушат. Вы тогда скажете, что Корнила Ходнев своей клятвы не держит. Постойте, вот скоро время настанет... – значительно обещал он, словно уже заранее знал, когда придет это время.
Уже через месяц черкасские перестали впускать на торга больше полсотни кагальницких казаков зараз. По ночам совсем никого не впускали в ворота, сидели, точно в осаде. Но, не впуская к себе кагальницких, они не отгоняли людей, приходивших из верховых станиц, хотя у самих было голодно.
Сделалось людно. Голодные шли в войсковую избу проситься в набег на татар. Корнила их отклонял от войны; если видел, что кто-то из казаков может влиять на других, того приручал: давал ему хлеба, которого было довольно у старого атамана по тайным ямам в степях, где паслись овцы, давал и овец.
– Казак казака выручай. Сыто станет – вы мне отдадите. Весь Дон накормить не смогу, а доброго атамана в беде не покину, – ласково говорил Корнила.
До Разина дошел слух, что между понизовой старшиной идут раздоры, что Самаренин и Семенов требуют созыва круга для выборов нового атамана, но Корнила не хочет уступить атаманства. Говорили, что в Черкасске уже достраивают вместо сгоревшей новую церковь, раздобыли где-то попа и хотят ее к рождеству освятить.
Разин призвал и себе Прокопа. С тех пор как Наумов признался, что рыбак его уговаривал не оставлять под Симбирском крестьянское войско на растерзание боярам, Степан стал ему особенно доверяться. Прокоп казался ему умным, хитрым и преданным человеком. К тому же он мог в Черкасске найти приют у казаков, близких к Корниле...
– В Черкасск не страшишься, рыбак? – спросил его Разин.
– А что мне страшиться!
– Значные силу там взяли. Наши все тут. Домовитым в Черкасске теперь раздолье, с легкой руки Семена Лысова...
– А я, братка, всем домовитым своек. У них дворы да хоромы, а у меня ни кола. Чего им со мною делить! – удало сказал Прокоп.
– А ну схватят тебя?
– Устрашаться, Степан Тимофеевич, не посмеют! – возразил убежденно рыбак. – А пошто мне в Черкасск? – удивленно спросил он.
– Разведай, чем пахнет у них. Погостишь, знакомцев былых повидаешь... В новой церкви помолишься богу...
– Ничего ведь они не откроют мне. Что тайно, то кто же мне скажет!
– Пес с ним, с тайным! Нам хоть явное ведать! – сказал Степан. – Ступай-ка на праздник туда, поживи да послушай, о чем там народ говорит.
Прокоп поехал.
Астрахань наконец прислала к Степану посланца – деда Ивана Красулю. Белоголовый старик в сопровождении сотни астраханских стрельцов и казаков приехал в Кагальник. Они навезли балыков, икры, семги, соленых арбузов, калмыцкого сыру да, помня, что любит Степан, дикого вепря...
Старик Красуля смотрел на атамана по-мальчишески задорными, молодыми глазами.
– Всю жизнь хотел попасть на казачий Дон, – говорил он. – Раз из Москвы убежал из стрельцов. Поймали, плетьми отлупили, на Олонец за побег послали служить. Я год послужил да опять дал тягу... Опять поймали, еще того пуще драли, да и в Яицкий город упекли... В Яицком городке я оженился. Хозяйку, робят не кинешь, надо кормить, поить. Стал я примерным стрельцом. Десятником сделали, в Астрахань отослали за добрую службу. А думка про Дон все жива. Вот и любо мне ваши казацкие земли видеть! – весело говорил он. – Жизнь прожил, а Дону не пил!
Разин приветил старого. Алена Никитична захлопоталась, принимая гостя: пекла пироги, варила, жарила – не посрамить казачек перед стрельчихами. Иван Красуля рассказывал об астраханском житье: рыба ловилась не хуже, чем при воеводах, татары кочевали вокруг города, пригоняли скот, привозили плоды.
Старый Красуля отечески сетовал Разину:
– Как тебя угораздило! Не воеводское дело стрять в сечу. И без тебя хватило бы ратных людей – неразумно дитя-то нашелся!
– Да пушки отбить, вишь, хотел! – объяснил просто Разин.
– А на что тебе пушки без головы! Воеводское дело: выбрал пригорочек али курган, забрался повыше да посылай вестовых казаков к есаулам: тот туды подавайся, тот тут заходи, ты тому пособи, на право крыло навались, тот пехоту веди из засады... А самому-то пошто!..
– Ладно, дед Иван, за науку спасибо! – весело подмигнул ему Разин. – Я более уж так не стану!
Красуля расхохотался.
– И то, я, старый дурак-то, учу! Кого научаю?! Да, может, в том сила твоя, что горяч... Воеводы-то все ладом-чередом, а покуда в седле ты сидел, устоять на тебя не умели! И то слава богу, что ныне цела голова, а там бейся, как праведно сердце твое повелело, от великой души атаманской!
Потом сели за стол, Алена поднесла старику чарку, пригубив сама. Красуля поцеловал ее в губы, выпил чарку и низенько поклонился.
– Мне бы эку жену – никуда бы в поход не ходил! – сказал он, утирая ширинкой свою белую бороду.
Степану не терпелось поговорить по-настоящему о делах, но старик упорно отстранялся от разговора.
