и гордости и чванства», не позволяет восхвалять себя: всю славу и почести он отдает Богу.
Далее Хор повествует зрителям, как в течение следующих двух лет Франция старалась зализать раны и делала все возможное, чтобы достичь мирных договоренностей с Англией и убедить Генриха Пятого больше не идти войной на их страну, даже император Священной Римской империи подключился к переговорам. Но Генрих все равно затеял новый поход…
В этом монологе многое опущено, но то, что описано, вполне соответствует действительности. Согласно П. Акройду, 20 000 горожан встречали Генриха в Блекхите, а Д. Норвич отмечает, что в Лондоне еще не видели такой торжественной и многочисленной процессии, которая сопровождала его от Блекхита до Вестминстера. «Генрих всем своим видом давал понять: победа принадлежит не ему, а Господу. Он даже не разрешил выставить на показ ликующим толпам свои помятые доспехи и шлем» [39]. Вы зададите абсолютно резонный вопрос: что же это за полководец, который отказывается купаться в лучах славы после блистательно одержанной и совершенно невероятной победы? Можно предположить, что Генрих, будучи хорошим военачальником, прекрасно понимал: победа при Азенкуре несет исключительно репутационную выгоду, больше никакого смысла в ней нет. Английское войско обескровлено, казна пуста, а у Франции осталось еще очень много бойцов. При Азенкуре сражалась армия Карла Орлеанского, лидера «арманьяков», а Жан Бесстрашный, герцог Бургундский со своими «бургиньонами» в битве не участвовал, и его солдаты все целехоньки, а это ох как немало! Но если военная победа не принесла внешнеполитических дивидендов, то пусть принесет дивиденды внутриполитические, и, отдавая все заслуги Господу, Генрих Пятый укрепляет свои позиции как легитимного монарха. У его папы с законностью сидения на троне было не очень здорово, и хотя Генрих занял престол вроде бы с полным основанием как прямой наследник, над ним продолжала висеть тень узурпации А вот если сам Господь даровал победу в таких немыслимо проигрышных условиях, значит, он тем самым благословляет Генриха на правление, и пусть вся страна об этом знает и никто не сомневается в праве короля носить корону.
А насчет участия императора – тоже правда. Толку не вышло, но факт имел место.
И вот летом 1417 года Генрих Пятый снова высадился во Франции.
Франция. Английский лагерь
Входят Флюэллен и Гауэр.
Гауэр удивляется, почему его товарищ носит на шапке порей, ведь Давидов день уже прошел, и выясняется, что распря между Флюэлленом и Пистолем до сих пор не закончилась. Валлиец с негодованием рассказывает Гауэру, что Пистоль продолжает преследовать его своими издевательствами. Вчера, например, принес хлеба и соли и потребовал, чтобы Флюэллен съел свой порей. Это произошло при таких обстоятельствах, что Флюэллен не смог ответить должным образом (наверное, был занят чем-то очень ответственным или рядом стояло руководство).
Флюэллен заставляет Пистоля есть порей.
Художник Henry Courtney Selous, 1860-е.
– Но я буду носить на шапке порей до тех пор, пока не встречусь с ним; тут уж я наговорю ему теплых слов, – грозно обещает валлиец.
Ну и тут, натурально, входит Пистоль. Словесная перепалка и взаимные оскорбления быстро переходят в драку, а точнее – в избиение: Флюэллен дубасит Пистоля и заставляет съесть тот самый порей, который приколот к шапке. Пистоль давится, ест и обещает жестоко отомстить, Флюэллен только посмеивается, едко подшучивает и дополнительными ударами, а также пинками стимулирует процесс жевания и глотания. Надо заметить, что капитан Гауэр на протяжении всей разборки произносит только одну фразу: «Довольно, капитан: вы его совсем оглушили». То есть никаких активных действий для прекращения избиения младенца он не предпринимает, полностью разделяя отношение своего боевого друга к проходимцу Пистолю.
Экзекуция заканчивается, Флюэллен покидает сцену, Пистоль в бессильной ярости снова обещает страшную месть, а Гауэр вдруг высказывает ему все, что думает:
– Ты трус и негодяй; только корчишь из себя храбреца. Ты вздумал издеваться над старинным почтенным обычаем, над пореем, который носят как трофей в память давнишней победы, – и не сумел постоять за свои слова. Я несколько раз наблюдал, как ты прикапываешься к этому достойному человеку. Думаешь, если он плохо владеет английским, то и с дубинкой плохо управляется? Ошибаешься! Надеюсь, уэльский кулак научит тебя хорошему поведению.
С этими словами он уходит, Пистоль остается один и делится с нами своими планами на жизнь:
– Блин! От меня Фортуна отвернулась совсем. Нелль умерла в больнице от сифилиса, так что у меня теперь и крыши над головой нет. Я старею, слабею, меня уже каждый может побить дубинкой. Ну и ладно! Вернусь в Англию и стану вором, кровоподтеки залеплю пластырем, типа там у меня страшные раны, и буду всем говорить, что пострадал во время боевых действий.
Уходит.
По поводу сифилиса у Нелль, миссис Куикли, мне не все понятно. Вообще-то сифилис был у проститутки Долль Тершит, о чем нам Шекспир и сообщил. Ну, нормально, все логично. А Нелль Куикли – почтенная замужняя дама, супруга Пистоля, хозяйка трактира. Замуж она вышла еще до первой французской кампании, то есть как минимум года 2–3 назад, так откуда у нее сифилис-то? Нам дают понять, что она не блюла супружескую верность?
А. Азимов тоже обратил внимание на эту странность, но он уверен, что дело в опечатке: в шекспировском оригинальном тексте, вероятно, было написано «Долль», а кто-то потом исправил на «Нелль». Все бывает в этой жизни, конечно, но при такой интерпретации меня смущают слова Пистоля: «…Нелль в больнице умерла, и я теперь прибежища лишен». То есть жить будет негде. А жил-то он у своей жены, трактирщицы. Долль Тершит еще во
