Смолинского уже не было; графу пришел на мысль Моренговский. Моренговского он употреблял прежде всегда на подобные дела; казалось графу, что Моренговский и здесь может пригодиться: послал за ним. Пан Иосиф Моренговский был владетелем селеньица в десять мужских душ в Полесье, которое приобрел из ничего. В молодости он служил в какой-то канцелярии, занимался при адвокатах, ходил по делам, лизнул судопроизводства, познакомился с людьми и со средствами, какие нужно употреблять с ними; и так как не было у него вовсе совести, и смеялся он над тем, что называют благородством, добиваясь чего бы то ни было всевозможными средствами, то из ничего приобрел себе, хоть ничтожный и чужими слезами облитый, кусок насущного хлеба.
Благоприобретение это, поставившее его на степень помещика, было попросту разбоем против вдовы и нескольких сирот, которых Моренговский лишил последней копейки. Сверх того, имея собственность и родственные отношения с секретарем в Опеке, Моренговский основал спекуляцию на администрациях. Имел, таким образом, в управлении несколько десятков душ и посматривал уже далее; а так как он искусно писал счета и был сильно поддерживаем секретарем, имеющим также свою выгоду, то мог утешаться надеждою, что эти администрации никогда не выйдут из его рук, а наследники наконец возьмут кое-какую доплату и передадут ему полное право владения их имениями.
Администрация была промыслом этого почтенного спекулятора, поочередно то таскавшегося по судам и канцеляриям уездного городка, то хозяйничавшего с женой в деревне. Супруга была столько же почтенная женщина, сколько и ее почтенный супруг, и они вдвоем утешались мыслью приобресть со временем имение. Слезы, укоры, угрозы и жалобы тех, у кого отнимали они таким образом имущество, нисколько их не трогали. Моренговский даже навязывался иногда на побои, раздражал несчастных и выводил их из терпения, потому что и из дел уголовных умел в таком случае извлекать пользу. Он спекулировал спиной, как и благородством, и лишь бы синяки обращались в рубли, позволял бить себя, как угодно.
Несмотря на эту подлость, Моренговский имел вид гордого человека; голова, которой он хвастался, давала ему самонадеянность, доведенную до бесстыдства. Из ничтожества заняв такое высокое положение в обществе, нарядившись во фрак, разъезжая в нейтычанке, имея полуколяску и на столе серебро, он мог задрать несколько голову. Но так как нет, кажется, человека, совершенно испорченного, у которого бы на дне сердца не осталась хотя какая-нибудь частичка недогнившего чувства, то и в этом подлеце тлелась искра благородства. Кто бы мог догадаться, что Моренговский умел быть признательным? И, однако же, это было так: безжалостный ко всем и пренебрегающий людьми, тем, кто помог ему при трудном вступлении его в свет, он, помня их услуги, старался доказать, что у него есть сердце. В числе лиц, оказавших ему помощь в нужде, был Зигмунд-Август, который запутавшегося в первое время администратора выручил своим значением у предводителя дворянства и спас от разорения. Моренговский так помнил это, что когда только графу нужны были его советы или посредничество, являлся по первому его призыву.
Так и теперь, едва он получил письмо из Дендерова, велел заложить лошадей и поспешил к услугам Зигмунда-Августа. Моренговский был мужчина средних лет, начинавший уже отпускать брюшко, с лицом открытым, веселым, улыбающимся, окаймленным черными бакенбардами, с низким лбом, заросшим темными волосами, причесанными вверх; на взгляд такой простой и невинный, что ни в чем и не заподозришь его, кроме разве прожорства. Между тем Иосиф, хоть и ел хорошо на чужой счет, у себя дома питался тем, что готовила ему жена в комнатном камельке, часто ограничивался луком, хлебом и водкой, в посту довольствовался селедкой и водой или борщом с постным маслом, а между тем походил на яблочко. Как только он приехал, граф приказал позвать его во флигель, затворил двери и, без всякой церемонии, приступил к делу.
— Ого, ты молодцом смотришь, Моренгосю, — сказал он, начиная разговор, — брюшко растет, лицо полнеет и карман, вероятно, также.
— Да что же, ясновельможный граф: работаем, пашем тяжело, как в сохе; вот и перебиваемся кое-как! Лишь бы без обиды другому!
Пан Моренговский повторял эту фразу так часто, что она сделалась почти его поговоркой.
— Так! — проговорил, улыбнувшись, граф. — Свет — шельма, надо его остерегаться, чтобы благородному не пропасть. Есть у меня дельце, Моренгосю, ты должен мне помочь.
— Что прикажете, ясновельможный граф?
— Садись-ка, поболтаем; прежде всего даю тебе слово, если это удастся, я выхлопочу тебе администрацию Бардиовки.
— Целую ножки графа; а это было бы мне с руки. Но в чем же дело?
— Слушай же! Ты знаешь моего племянника?
— Графа Вацлава, из Пальника? Слышал, но не знаю.
— Тем лучше, тем лучше. Не можешь ли выдумать какого-нибудь дела, чтобы явиться к нему?
— Могу, могу! Он хочет, я слышал, купить лошадей; есть у меня лошади из Мазовца, которых нужно продать за недоимку, по определению суда: я предложу ему.
— Хорошо, хорошо; я уверен, что сумеешь это обделать. Деле в том, что по жене он имеет за мной двести тысяч, которые нужно в срок уплатить. Есть у меня деревенька Цемерня, между Вульками Курдеша и Пальником Вацлава, которая закруглила бы их имение. Она нужна им непременно; деревня отличная; пуста бы они взяли ее за двести тысяч, хоть и в ущерб мне: я им добра желаю. Но ты и не воображаешь, любезный Моренгосю, как туг и непонятлив этот Вацлав в делах: меня пугает его будущность, ни о чем он не заботится! Тратит! Ничего не знает! Сам уже я должен хлопотать, чтобы подвинуть его. Вот и тут! Надо, чтобы кто-нибудь подбил его, растормошил, уговорил, представил ему необходимость этого приобретения: самому мне не позволяет деликатность.
— А что же, ясновельможный граф, — сказал Моренговский, смекнув дело, — я это сумею.
— Я был в этом уверен.
— И возьмусь охотно.
— Благодарю тебя, мой любезный, благодарю. Для меня, клянусь тебе, тут убыток; но не могу смотреть на этого беднягу, ничего не понимающего в своих делах; хотелось бы помочь ему, без всякой для себя выгоды, только бы закруглить ему имение. Без Цемерни нет у него хозяйства.
Попав на дорожку, граф выучил своего помощника, что и как должен он говорить, дал ему отличную инструкцию и отправил в Пальник.
Вацлав со времени своей женитьбы не тронулся из милого ему уголка, гнездышка, которое устроил с таким старанием себе и Фране; им было довольно друг друга, а Бжозося, викарий и несколько соседей составляли весь круг их знакомства. Человек не может обойтись без людей, но немного избранных достаточно ему на всю жизнь, и чем ограниченнее числом кружок, в котором он вращается, тем сильнее привязывается он к нему.
Высоко не метил Вацлав: не хотел он искать в связях удовлетворения самолюбию, лести своей гордости, которой у него и не было; Франя привыкла к тишине: она другой жизни и не понимала; таким образом они создали себе счастливейшее существование в очарованном домике, где ни в чем не было недостатка, и средства осуществляли всякую мечту. Бжозосе было только здесь хуже, чем в Вульках, куда она убегала часто: здесь не было у нее хозяйства, не было домашней птицы, не могла она ворочать домом; она ничего не делала, скучала и вздыхала в ожидании детей, которыми могла бы заняться, которых могла бы нянчить. И Франя, и Вацлав с ней часто уходили из великолепной гостиной в скромную комнатку, напоминающую им первые минуты знакомства, приятные дни, проведенные в Вульках со стариком отцом. Не исчерпывая счастья до дна, Вацлав делил время так, что никогда еще зловредная скука не заглядывала под его кровлю. У Франи были свои занятия: она наслаждалась чтением, слушала музыку, которую так любил Вацлав, ухаживала за цветами, хозяйничала в доме. У Вацлава были фортепьяно, книги, дела и добросовестно исполняемые обязанности в отношении людей, населяющих его землю.
Дни проходили в Пальнике незаметно, быстро, казались короткими, утверждая в мысли, что так пробежит и вся жизнь. Бжозося вздыхала, молилась, чувствовала потребность поворчать и недостаток чего-то посреди этого затишья, чего не могла еще найти.
В этот-то милый уголок однажды утром втерся непрошеным гостем пан Моренговский со множеством поклонов и улыбок, удивленный и оробевший перед неожиданно встреченным великолепием. Один взгляд на Вацлава объяснил ему, с кем он имеет дело. Он начал с лошадей, которых продавал.
— Лошадей мне, действительно, нужно, — сказал Вацлав, — но так как я решительно не знаю в этом толку, то поручил покупку моему помощнику и управителю имения.
Сбитый с толку, Моренговский сказал, что он обратится к поверенному, но приглашенный сесть, сел и стал разговаривать. Между людьми, которых ничто не связывает, у которых нет ничего общего и быть не может, разговор обыкновенно бывает страшнейшим мучением: один из разговаривающих становится непременно жертвой; здесь участь эта пала на хозяина, принужденного выслушивать остроумные рассказы о процессах и администрациях, которыми жил пан Моренговский. Хотя он и чрезвычайно часто повторял свое: лишь бы без обиды другим, — из рассказов этих можно было, однако же, узнать человека, который не руководился слишком строго совестью. Вацлав чувствовал отвращение к этому господину, но из вежливости молчал. От слова до слова дошло до Пальника и Вулек, наконец до Цемерни, и Моренговский стал необыкновенно хвалить ее.
