Он не хотел никуда уезжать из Рима, боясь, что в его отсутствие здесь кто-нибудь (те же Галл или Аррунций) начнет вести против него подрывную деятельность. Например, извлечет из забытья несколько старых дел, вроде смерти Гая и Луция, или примется докапываться: кто же отдал приказ об убийстве Постума? Лучше самому быть здесь и контролировать действия идейных противников, пресекать их козни.
Но основная причина была не в этом. Случись такой мятеж несколько лет назад, при жизни Августа, Тиберий, наверное, с удовольствием покинул бы столицу, потому что находиться среди солдат, пусть даже и бунтующих, для него было привычнее и свободнее, чем жить в Риме под надзором. Сейчас же было совсем другое дело! Он стал императором и собирался быть им долго, до конца своей жизни. Тиберий чувствовал, что в нем нет тех способностей, какими обладал Август, того таланта, который позволял старику казаться простым и доступным человеком, окружать себя друзьями, не бояться выглядеть смешным и в то же время держать огромную империю и великий народ в твердых и уверенных руках. Императорский титул был неплохим добавлением к личности Августа. А про себя Тиберий знал, что это он сам является добавлением к императорскому титулу. И для того, чтобы прожить долго и сохранить этот титул, он обязан был поднять его на невиданную ранее высоту. Август был полубогом, а Тиберий будет Императором, и перед этим священным и непостижимо высоким титулом обязаны будут склониться все — в том числе и те, кто имеет наглость не очень-то восхищаться Тиберием как человеком.,
Поэтому не следовало позволять сенату садиться себе на шею. Один раз уступишь — поедешь воевать с мятежниками, выполняя пожелания обгадившихся со страху сенаторов, — так и пойдет: всю жизнь, что осталась (а много ли ее осталось?), будешь разъезжать по провинциям, как простой военачальник или сборщик налогов. Не на того напали!
Но и высказывать эти соображения сенату открыто не следовало. Ведь ничего не получится, если, например, дикому зверю заявить: отныне ты станешь моим домашним животным! Нет, зверя надо приручать постепенно, когда — подкормить, когда — ударить палкой. И он сам не заметит, как попадет в полную зависимость от хозяина. Речь, конечно, не идет о настоящем диком и свободолюбивом звере. Но ведь и сенат с таким зверем нечего и сравнивать! Итак, Тиберий развивал кипучую деятельность по подготовке своего отъезда, а на самом деле — затягивал и затягивал время.
Он решил послать в Паннонию сына — Друза Младшего.
В Германии был Германик, и Тиберий не сомневался, что тот справится один с возникшими трудностями. Он ведь знал своего племянника и приемного сына — они вместе воевали в Паннонии, да и в других местах. Все время приходилось сдерживать его воинский пыл, но если Германику поручалось что-нибудь сложное, порой едва ли выполнимое, то можно было быть спокойным: все сделает, и еще сверх того. Неприятно, что Германик, справившись с мятежом своими силами, приобретет огромную популярность и невиданный ранее авторитет (это вдобавок к тому, что его и сейчас все вокруг просто обожают!), но эта опасность — не самая главная, во всяком случае пока. Хлынут в Италию орды варваров — тогда уже не важно станет, кто любимец народа, а кто нет. Пусть Германик трудится на благо отечества и себя.
Но если один сын — приемный — находится в Германии, то логично будет послать второго сына — родного — в Паннонию. Здесь у Тиберия на успех надежд было немного. Младший Друз в противоположность Германику способностями не блистал — особенно военными, так как не принимал участия ни в одной кампании, всегда выклянчивая себе через бабку Ливию освобождение от опасных для жизни занятий. Вид льющейся крови Друзу был приятен только на гладиаторских аренах, когда следишь за схватками из удобной ложи и твоей жизни ничего не угрожает. Но ему, сыну императора, необходимо было себя проявить — и чем труднее будет поприще, тем лучше. Подавив мятеж в паннонских войсках, Друз сможет рассчитывать, что в будущем году его назначат консулом.
И Друз отправился в Паннонию. От этого поручения ему уже не удалось отвертеться. Разумеется, он поехал не один. С ним Тиберий послал (временно, до своего предполагаемого отбытия) нескольких сенаторов, две преторианские когорты, составленные из отборных гвардейцев самого устрашающего вида, и нового префекта преторианцев — Элия Сеяна, который был назначен на эту должность недавно, в помощь своему отцу.
Тем временем стали приходить первые известия из Германии — не очень пока радостные, но все же позволявшие питать надежду на благополучный исход. Германик рапортовал о галльских племенах, приведенных к присяге на верность новому императору, о своей тактической уловке, к которой вынужден был прибегнуть (подложное письмо войскам от имени Тиберия), просил за это прощение и уверял, что не пожалеет жизни, но свой долг перед императором выполнит (Тиберий ему не верил). С такими новостями можно было идти в сенат и петь там Германику дифирамбы, расхваливая его на все лады, и в то же время заверять сенаторов, что сам скоро — уже скоро! — отправится в поход, чтобы поддержать приемного сына. Римский народ по-прежнему требовал, чтобы Тиберий прекратил перекладывать свои обязанности на плечи сыновей, Тиберия даже на улицах начали освистывать, не обращая внимания на грозных батавов, всегда его окружавших. Но сенаторы с каждым днем становились будто бы терпимее, им было достаточно знать, что многое уже делается. И Тиберий чувствовал: стоит начать приходить хорошим вестям из Паннонии — и былая восторженность и преданность в глазах большинства сенаторов загорится снова.
Друзу повезло. К его прибытию Юний Блез сумел договориться со своими солдатами. Не то чтобы прежний порядок был восстановлен, но, по крайней мере, они больше не хотели идти на Рим. Блезу удалось важное дело — Перценния он выставил перед легионами в истинном свете, как подстрекателя и врага отечества, устроив с ним дискуссию. Блеза вообще не тронули пальцем с самого начала мятежа, потому что уважали его, а, вызвав Перценния на словесный поединок, Юний Блез еще больше укрепил к себе уважение. Собственно говоря, материальный ущерб от мятежа вылился в убийство нескольких командиров, в том числе центуриона Луцилия по прозвищу «Давай другую» (сломав о спину наказываемого солдата лозу, он всегда просил еще одну). И Блезу удалось свести все требования солдат к чисто материальным — повышению жалованья, увольнению после шестнадцати лет службы и тому подобному — и снять политические требования о смене императора.
Но Друз не воспользовался тем, что ему повезло, и чуть не испортил все дело.
Войдя в лагерь под охраной преторианцев, даже не поприветствовав Блеза, он забрался на трибунал и встал на нем с поднятой рукою. Эта величественная, как ему казалось, поза некоторых устрашила, но большинство солдат — опытных ветеранов, видавших и не такое, — только привела в раздражение. По всему лагерю стали раздаваться возмущенные возгласы, даже угрозы. Друз так и стоял не шевелясь. Когда же стало можно говорить, чтобы быть услышанным, он опустил руку и прочитал послание от Тиберия.
Лучше бы Друз его не читал, а постарался объясниться с солдатами на их языке — простом и бесхитростном. Но он не знал этого языка, никогда с воинами не общавшись, а письмо императора, думал он, придавало ему дополнительный вес в их глазах. Письмо не содержало ничего конкретного — было составлено из громких, но самых общих фраз: там были и похвалы, и уверения, и упоминания о совместных походах, и скорбь по поводу кончины Августа, но ни словом не намекалось на то, как будут платить и сколько придется служить. Закончив чтение, Друз надменно предложил солдатам: пусть теперь скажут, чего им надо.
И даже здесь солдаты проявили некоторую дисциплинированность. Они не закричали все скопом, а выслали к трибуналу человека, который заранее был ими выбран доверенным. Его звали Юлий, и был он центурионом. Со всем почтением к Друзу Юлий прочел список жалоб и требований — все они были справедливыми, и общий их смысл сводился к одному: обеспечьте защитникам отечества достойную жизнь — динарий в день, шестнадцать лет, никакого перевода в разряд вексиллариев, а чистое увольнение с выплатой пособия на месте и наличными. Мизерная плата за спокойствие и могущество Рима!
Выслушав все требования, Друз растерялся. Ему нужно было принимать какое-то решение, возможно — самое важное за всю его жизнь, а он вдруг понял, что ни на какие собственные решения Тиберием не уполномочен. Солдаты же ждали ответа — тысячи глаз впились в Друза со всех сторон. И тогда он совершил еще одну ошибку: задумал поразить солдат своим величием и надменностью. С высоты трибунала он ответил стоящему внизу центуриону Юлию, что обо всех требованиях солдат доложит сенату — и пусть сенат решает.
