У Сазонова ёкнуло сердце. «Неужели Он ещё сомневается?!. Подумать только!.. Как развито у Него чувство ответственности… И вот в какой момент оно проявилось с особой силой!..» – подумал министр и решил усилить свой нажим.
– Ваше Величество! На Вас не может лечь ответственность за драгоценные жизни, которые унесёт война… – молитвенно сложив ладони, обратился он к Государю. – Этой войны не хотите ни Вы, ни Ваше правительство… Вы сделали решительно всё, чтобы избежать её, не останавливаясь даже перед тяжёлыми для русского национального самолюбия жертвами… Вы можете сказать себе с полным сознанием своей внутренней правоты, что совесть Ваша чиста, что Вам не придётся отвечать ни перед Богом, ни перед собственной совестью, ни перед грядущими поколениями русского народа за то кровопролитие, которое принесёт с собою страшная война, навязываемая России и всей Европе злою волею врагов, решивших упрочить свою власть порабощением наших естественных союзников на Балканах и уничтожением там нашего исторически сложившегося влияния, что было бы равносильно обречению России на жалкое существование, зависимое от произвола Центральных держав…
Государь с удивлением слушал пылкую речь Сазонова. Он привык видеть в нём уравновешенного дипломата, и теперь ему казалось, что в министре заговорил оскорблённый русский патриотизм. Николай уже с симпатией посмотрел на Сергея Дмитриевича.
– Вы знаете, – сказал он вдруг очень домашним, человеческим тоном, – Вилли требует от меня невозможного. Он забыл или не хочет признать, что австрийская мобилизация была начата раньше русской, и теперь желает прекращения нашей, не упоминая ни словом австрийскую и свою… Вы знаете, что я уже раз задержал указ о мобилизации и согласился лишь на частичную… Если бы теперь я согласился с требованием Германии, то мы оказались бы безоружными против мобилизованной Австро-Венгрии… Но это было бы легкомысленным!..
– Ваше Величество, – вкрадчиво перебил министр Государя, – Вы не упомянули мобилизованную Германию!..
– А ведь правда, Ваше Величество! – поддержал вдруг Сазонова генерал Татищев. Он, видимо, что-то вспомнил из своих разговоров в Берлине, которым раньше не придавал значения, и теперь решил об этом сказать: – Кто-то мне говорил в Берлине, фон Бетман, что ли… что Вильгельм хотел бы оттянуть наши мобилизационные мероприятия, а сам вовсю готовится к войне, хоть и не все её в Германии приветствуют…
Николай снова замолчал и тяжело задумался. Печаль опять сделала его лицо серым и старым. Он уставился в одну точку где-то на стене поверх головы министра. Ему вспомнилось, что Друг, выздоравливающий от раны в селе Покровском, прислал Ане телеграмму, в которой умолял Государя «не затевать войну, с войной будет конец России и им самим и что положат до последнего человека». Хотя мысли Григория совпадали с настроением самого Николая, а особенно Александры, у царя эта телеграмма сначала вызвала раздражение, и он отбросил её в сторону. Но, думая о войне, он приходил к выводу, что она грозит стать особенно кровавой из-за всего того губительного оружия, вроде пулемётов, которое наизобретало человечество. Николай всё больше постигал правоту дорогого Друга. Но он не мог теперь уже выйти из колеи, ведущей к войне, которую проложили без него могущественные силы внутри и за пределами его страны, хотя и пытался это делать до последнего момента.
Вот и сейчас, принимая под давлением обстоятельств и ответственности перед страной решение о всеобщей мобилизации, он решил не прекращать переписки с Вильгельмом, объяснить наконец кузену, что мобилизация при разумном сдерживании войск не обязательно должна означать войну.
Николай тяжело вздохнул, перекрестился на образа, висевшие в углу кабинета, и обратил печальные глаза на Сазонова.
– Вы правы… Нам ничего другого не остаётся, как ожидать нападения неприятеля… – с трудом вымолвил Государь. – Передайте моё повеление начальнику Генерального штаба о всеобщей мобилизации…
Затем Николай снова безучастно уставился в какую-то точку на стене.
Сазонов понял, что аудиенция окончена. Он встал, откланялся и поспешил на первый этаж, в комнату дежурных камердинеров, где стоял телефонный аппарат. С Петербургом сразу соединили.
– Николай Николаевич! – громко сказал министр начальнику Генерального штаба. – Его Величество милостиво повелеть соизволил об общей мобилизации! Как вы меня слышите?
В ответ по проводам донеслось:
– Спасибо, Сергей Дмитриевич! Мой телефон теперь испортился!..
…Когда Государь остался после ухода Сазонова с графом Татищевым, он подошёл к столу и стал набрасывать новую телеграмму Вильгельму:
«Для Меня технически невозможно сейчас приостановить военные приготовления. Но пока переговоры с Австрией не оборвались, Мои войска воздержатся от принятия каких-либо наступательных действий. Я даю Тебе в этом своё честное слово. Ники».
Депеша пошла в Берлин одновременно с телеграммами в военные округа России о всеобщей мобилизации Российской императорской армии.
Последний день мира в России, 31 июля 1914 года, простоял серым и унылым. Государь ещё не мог окончательно поверить в то, что вот-вот грядёт война, которая по крайней мере на несколько месяцев остановит все его планы по спокойному и неторопливому переустройству империи на основе более либеральных законов, блокирует его попытки смягчить отношения с думской «общественностью», улучшить положение крестьянского сословия и помешает предпринять новые шаги для предоставления прав и свобод инородцам…
Он собрал на Ферме заседание Совета министров, которое с воодушевлением одобрило Указ о всеобщей мобилизации и приняло ряд технических мер, облегчающих приготовления к войне. Великого князя Николая Николаевича на заседание нарочно не пригласили из-за того, что Государь хотел обсудить ещё раз кандидатуру на пост Верховного Главнокомандующего с министрами, не приняв сам ещё окончательного решения отказаться от своего долга лично предводительствовать войском. Он дал министрам высказаться свободно. Почти все почтительнейше просили Его не возлагать на себя это бремя тяжёлой ответственности, коль скоро неизвестно, как пойдут дела на войне с самого начала – ведь германец силён, а при нашей медленной мобилизации возможны всякие неожиданности, которые могут подорвать веру армии в своего Государя.
Николай понял, что без решительного приказа, который может вызвать сопротивление министров и ненужный в начале войны конфликт, ему Главнокомандующим не стать. Он предложил тогда в Верховные предводители армии великого князя Николая Николаевича. Приятно было хоть то, что бурного восторга это предложение не вызвало.
По причине того, что Совет затянулся, Государь позавтракал только после часа дня и тут же принял по просьбе Сазонова германского посла Пурталеса. Рассудительный и спокойный в обычное время, граф Пурталес превратился в какой-то комок нервов. Он бессвязно говорил об отмене русской демобилизации для того, что бы его повелитель Кайзер мог остановить и германские приготовления к войне, не принимал никаких веских аргументов, которые ему приводил Николай об опасности для России остаться один на один с полностью отмобилизованными военными машинами Германии и Австро-Венгрии. Светло-серые водянистые глаза Пурталеса были полны слёз, и он только большим усилием воли сдерживал рыдания, которые грозились прорваться в его голосе.
Сумрачное настроение царя от этого визита только ухудшилось. Но он решил продолжить телеграфный разговор с кузеном Вилли, хотя его надежды на родственную дружбу почти испарились в этот тягостный день. Николай вернулся к себе в Нижний дворец. В кабинете, откуда ещё вчера его взор ласкали голубые воды Финского залива, теперь из-за мглистой серости не была видна даже линия горизонта. На столе скопилось множество докладов и других деловых бумаг.
«Придётся посидеть над бумагами и перед обедом, и после него…» – грустно подумал Николай. Он с высокой ответственностью относился к своей работе и старался прочитывать каждую страничку из многих десятков документов, приносимых ему на подпись или для решения. Его прекрасная и развитая память удерживала цифры и факты, мысли и предложения из докладов и обзоров. Но больше всего он любил выслушивать устные резюме докладчиков, поскольку его острый ум быстро схватывал не только то, что ему хотели сказать, но и то, что недоговаривали. И тогда он въедливо допытывался до истины. Письменные доклады, благодаря ловкости и понаторелости чиновников, нравились ему меньше, потому что в них часто старались за витиеватостью казённых фраз скрыть отсутствие конкретных предложений и истинную ситуацию.
С лёгким вздохом, который вырвался не из-за обилия работы, а скорее от сумрачного настроения, Государь отодвинул высокую стопку папок с бумагами на край письменного стола, взял из бювара листок бумаги и принялся вымучивать текст телеграммы Кайзеру:
