– Хорошо, подойди к исповедальной нише, я сейчас подойду.
Вероника отошла к стене, где падре Бальтазар исповедывал всех. Здесь и была «исповедальная ниша» – округлый свод ложной арки над окном, украшенным витражом, и каменный уступ-скамья, на который обычно садился сам падре, ставя исповедующихся на колени около себя.
Она ждала его, специально стоя полубоком к проходу и с интересом наблюдая, как сестра Лусия недовольно оглядывается в сторону алтаря и исповедальной ниши.
Подошел падре и сел на каменный уступ, устроившись на овчинном коврике величиной в две ладони и положив на пол, для Вероники, коврик побольше, из шерстяных ниток, грубой крестьянской вязки: он всегда готовился как для долгого разговора, и было стыдно отвлекать его по пустякам. Вероника опустилась на колени возле его ног.
– Я слушаю, дитя мое. В чем ты хочешь покаяться?
«В чем же я хочу покаяться? – Вероника замешкалась. – Чувствую ли я вину за то, что опоздала к мессе? Кажется, не чувствую». Она вздохнула и произнесла, не думая о том, что именно произносит:
– Confi teor… исповедуюсь… – и опять умолкла.
– Тебе нечего сказать, – проницательно заключил падре Бальтазар.
– Я опоздала к мессе, – заторопилась Вероника, опасаясь, что сестра Лусия еще не ушла.
– Это, конечно, большая оплошность, но ведь ты не сокрушаешься об этом в своем сердце, – он не спрашивал, а утверждал, – и раз это не искреннее раскаяние – значит, совсем не раскаяние!
Она вздохнула и поднялась с колен, чтобы уйти.
– Стой, – приказал он. – Я не отпускал тебя. Хорошо в тебе то, по крайней мере, что ты откровенна в своих порывах и чувствах.
Он замолчал, а она не решалась ни сказать что-либо, ни двинуться с места. Он сидел к ней боком, и она не видела его лица, а только капюшон, покрывающий низко опущенную голову. Наконец он произнес:
– Ты здесь уже месяц. Почему ты не приходишь ко мне на беседу?
– Раньше всегда ты сам решал, когда мне следует прийти к тебе.
И тут же смешалась от страшной путаницы. Да, заглядывая в его глаза, со всей для себя очевидностью Вероника понимала: этого человека она знает давно. Очень давно! Некогда, раньше, он и был ее Учителем. Да только когда это – «раньше»? Выходило плохо: ведь она лишь месяц назад впервые увидела падре. Но ведь она сразу узнала его! Верно, да только он-то ее не признал… А может быть, не захотел признать? Наверное, здесь все же скрыто какое-то задание, выполнить которое Вероника должна, не получая подсказок. Как же быть?!
Ее сознание лихорадочно подыскивало объяснение – не находило, путалось, и Вероника, кусая губу, уже едва не плакала от растерянности и огорчения, негодуя на саму себя и беспорядок в своей голове.
– Вот что, Вероника, – голос падре Бальтазара был мягок, – думаю, мне следует побеседовать с тобой. Придешь сегодня же, в сиесту, нечего откладывать! Я уже давно об этом думаю. Теперь иди на капитул и прими со смирением то, что будет решено относительно твоего проступка. Это все же грех – опаздывать к мессе. И вообще, опаздывать – грех. Пунктуальность – одна из главных добродетелей!
* * *
Капитул начался, как обычно, с общей молитвы. Горячо, от всей души молилась матушка Тересия; вместе с нею, так же искренне, несколько ее ближайших послушниц и монахинь, в том числе – Анхелика.
А вкруг сестры Лусии, молчаливой до холодности и с выражением то ли сдержанности, то ли презрения на лице, сгрудились несколько невнятных созданий. Ближе всех к старшей сестре стояла, почти прильнув, Франческа – существо неопределенного возраста, с мышиной физиономией, нездоровой кожей и вечно хлюпающим носом, наперсница Лусии и (поговаривали) ее наушница. Франческа шмыгала по монастырю в поисках оплошностей, совершенных вольно или невольно сестрами, появлялась неожиданно то в кухне, то в бельевой мастерской, то на хозяйственном дворе, сладко улыбаясь и мелко кивая головой. Произнеся положенное «Бог в помощь», старалась почему-то подойти поближе, вплотную, и заглянуть в глаза.
Вероника откровенно не любила «сестру шпионку». Да и она ли одна? Когда Франческа в первый раз явилась в сад, Вероника, напевая себе под нос, возилась с прополкой лечебных трав – работа не очень-то приятная, но необходимая и хорошо, что не ежедневная!
– Бог в помощь, сестра.
Вероника было уже ответила положенное «Молитвами Пресвятой Девы Господь да помилует нас», поднимая голову навстречу подошедшей, но тут же отпрянула: маленькие глазки-буравчики Франчески уставились ей прямо в лицо. Да к тому же неожиданно и дурно пахнуло луком. И Вероника промолчала.
– Бог в помощь. – Франческа сделала новую попытку подойти вплотную – Вероника отступила назад на пару нескрываемо больших шагов.
И Франческа, помедлив, засеменила прочь, кивая и оглядываясь назад из-под надвинутой на самые глаза накидки-капюшона. В тот день за ужином Вероника не обнаружила рядом со своей тарелкой ложки. Забыла ли ее подать сестра кухарка? Вряд ли: Франческа старательно отворачивалась, делая вид, что усерднее всех молится перед едой.
У многих были свои ложки, но у Вероники – нет. Она непременно осталась бы голодной, так как говорить за трапезой, а уж тем более жаловаться, запрещалось уставом монастыря. Но совершенно неожиданно (и видимо, не только для Вероники) вдруг подала свой слабый, но в эту минуту – нервно-звенящий голос Анхелика:
– Матушка настоятельница, благословите мне позаботиться о сестре Веронике, из скромности молчащей о том, что у нее нет ложки. – Печься о ближних, разумеется, не запрещалось.
– Конечно, конечно, Анхелика! Смиренные мои птички! Вот, передай ей мою ложку. Это мой подарок тебе, Вероника!
Изумленная происходящим, Вероника приняла подарок, с которым она теперь имела право не расставаться. И обратила внимание, как сильно дрожат пальцы у Анхелики, отчего-то решившейся на столь смелый (для нее, можно сказать, отчаянный!) поступок, и как ниже низкого опустился капюшон Франчески…
– Все ли в сборе? – спросила мать Тересия после предварительной молитвы.
– Все, мать Тересия, – подтвердила старшая сестра и, оглянувшись на Веронику, подчеркнуто едко добавила: – Теперь – все!
– Что ж, сестры, приступим.
Для начала обсудили несколько неотложных хозяйственных дел, требующих внимания не только настоятельницы и сестры казначеи, но и остальных насельниц монастыря. Наконец перешли к дисциплинарной части.
По обычаю вперед вышла старшая сестра. Повернувшись к небольшому, упрятанному в нишу и украшенному цветами изваянию Девы Марии, медленно перекрестилась и, обращаясь ко всем, трагическим голосом произнесла:
– Кто из вас, присутствующие здесь сестры мои во Христе, хочет обличить себя в каком-либо проступке или прилюдно, для углубления покаянного чувства, признаться в совершенном грехе?
Всеобщее молчание, вздохи, опущенные головы: мгновенного ответа не требовалось – благочестивые размышления с сокрушением в сердце были вполне уместны. «Как сильно отличается один и тот же вопрос в устах одного человека от того же вопроса в устах другого! – подумала Вероника. – Когда матушка Тересия осторожно и ласково спрашивает, не согрешил ли кто из нас, видно, как она нас любит и вовсе не хочет поранить, но всем сердцем желает нашего исправления! А эта?! Даже не хочу ее сестрой называть. Ведь все-все врет!»
Вероника с негодованием, близким к отвращению, смотрела на воздетые к Пресвятой Деве руки Лусии. Захотелось подойти и принудить ее опустить их! В облике старшей сестры было много цыганского, беспокойного, сумрачного – так виделось Веронике, да еще – что-то мужеподобное, что само по себе было неприятно, а тут еще – эти деланые жесты! Вдруг Вероника заметила, как Лусия, не переставая молиться, почесывает большим пальцем основание указательного. Стало ужасно смешно! Вероника поняла, что ей неудержимо хочется рассмеяться! И еще поняла, что эта часть собрания – проявленная нелюбовь Лусии к ней, к Веронике, и что Лусия все равно доведет дело с опозданием на мессу до конца. Да и, по сути, опаздывать действительно грешно. Тем более – на мессу!
И Вероника не колеблясь прошла вперед.
– Вот, сестры… – пафосно начала старшая сестра, но ее перебила матушка Тересия:
– Вероника, милая, что ты имеешь сказать?
Чтобы не видеть самодовольного лица Лусии и бегающих глаз Франчески, Вероника повернулась к матушке Тересии и, как рекомендовал устав обители (для вящего покаяния), легла ничком на пол, вытянув ноги, и распростерла руки крестообразно. Молча полежав некоторое время лицом вниз, внятно произнесла, стараясь обращаться к матери настоятельнице, к молчаливой Анхелике, к сестре кухарке Урсуле – веселой и бойкой толстушке, к Катарине – длинной, как жердь, и любвеобильной, как само небо, и ко всем другим сестрам, которых любила. А пуще всего – к Спасителю и Деве Марии.
– Я согрешила опозданием к мессе и раскаиваюсь в этом.
