— Я знаю, большинство из нас глубоко скорбит, видя это падение. Но что из этого, если мы не противодействуем ему?!
Алесь увидел ироническую улыбку старика Ходанского, глаза Ильи и понял, что не простит себе, если в самом деле не «даст».
— Есть, наверно, и такие, кому все это по душе. Их беспринципность близка к всеядности, их молчание — к подлости. Примером тому могут быть сплетни. Обижаться на них нельзя. Просто потому, что на мелких людишек не обижаются, ими пренебрегают. Но остается чувство глубокого недоумения, как такие слизняки могут существовать в обществе, как оно их терпит и как они сами могут жить, такие. Так вот — для чего им клубы. И если клуб — собрание мужчин, то мужчины ли они?
Илья сжал губы. И по едва уловимому движению этих губ, по тому, что стрела, по-видимому, попала в цель, Алесь почти убедился: он.
— Так вот, клуб — собрание мужчин, почти одинаковых по происхождению, объединенных общими взглядами на политику, на счастье всех людей, на то, какими методами нужно добиваться этого счастья. Происхождение у нас одно — приднепровское. Но одни из нас приспособились, другие молчат. Что толку в общем происхождении?
Мнишек улыбнулся и подумал, что Раубич олух.
— Политика, — говорил дальше Алесь, — есть ли она у нас? Мы умышленно отвернулись от нее, пользуясь гордым изречением: «Грязь не для нас».
Однако разве величие и благородство в том, чтоб мириться с грязью, позволяя ей марать старших братьев? Не напоминаем ли мы Касьяна из легенды? Того, который считал: чтоб попасть на небо, нужно иметь чистую одежду…
Во взгляде Раткевича была горечь. Бискупович прикрыл глаза.
— И какими средствами мы пользуемся, чтоб достичь цели, того, что мы понимаем под счастьем? Сплетни, слухи, дуэли и ярость, драки на губернских собраниях, борьба перед выборами. Диффамация доходит до того, что я удивляюсь, как к нам во время выборов приезжают актеры и торговцы. Наверно, до них не доходят наши слова, иначе они знали бы, что попали в разбойничий вертеп! Утратившие все на свете, вплоть до человеческого облика! Эти паны… бродяги без родины, мужчины без мужества, люди без совести! Я не могу смотреть на них! Когда я думаю, что мы одной крови, мне хочется выпустить из себя эту кровь. Ces messeurs sont un tas de gredins et le seul sentiment gu'ils m'inspirent est la haine de leur cаuse et le mepris pour mon pays».[109]
Бискупович Януш улыбался темными бархатными глазами. Страстность молодого Загорского нравилась ему. Этот не стал бы и Мишке Муравьеву[110] давать спуску. А уж как перед Мишкой на задних лапах ходили маршалки Крушевский да Абданк в те три страшных года. А пан Юрий не дал обидеть людей. Трем губернаторам не дал. Сережке Энгельгардту не дал, Михаилу Гамалею не дал, Николаю Скалону не дал. И четвертому не даст, потому что ходят слухи — Скалон скоро загремит, успел-таки навредить за три года. И ходит молва — будет на его месте Алексашка Беклемишев, человек рода старого, на сварливый и трудный.
И как оно будет, одному богу известно. Да еще старому Веже. Тот восемнадцать губернаторов пережил, а тех, кого не хотел, ни разу не пустил на порог. Те потом самыми худшими были. Как будто он их заранее насквозь видел. А внук его вон как говорит. Молодчина! А Раубич дурень.
— И в чем мы видим счастье, которое нам необходимо, как воздух? Ждем ли мы его для себя или добиваемся для всех? К сожалению, чаще всего для себя. «Счастья» экипажей, рабов, величия, денег, роскошных фонтанов на мраморных виллах. И чтоб достичь этого, убиваем в себе Человека. А Человеком является тот, кто борется за равное право на счастье для всех людей. И я скорблю, печалюсь по такому Человеку. Раньше мне казалось: я нашел таких людей. Но теперь вижу, что я один.
Бискупович склонил голову и подумал еще раз, что Раубич поддался дурному, узкому, кастовому пониманию чести. А Браниборский, как ни странно, был прав. Не монархом, конечно, потому что все это вздор и маразм, а «знаменем восстания» юноша мог бы стать. Тем, кого во время ракованья[111] спрашивают последним, а после победы сажают за стол на самое высокое место.
— Тогда, может, наши собрания — это собрания патриотов? Людей, объединенных служением отечеству? Не думаю. Князь Витень мог за родину взойти на костер. Михаил Кричевский мог разбить за нее свою голову, Дубина — сесть на кол, а Мурашка — на раскаленный трон. Огнем и железом они доказали свою любовь. Я спрашиваю у вас: сможет ли кто из нас положить за нее руку… хотя бы на язычок свечи? Вы говорите — мягкость нравов. А по-моему — отсутствие понимания того, кто мы такие.
Вежа вскинул голову.
— У нас одно происхождение, но воспитание разное. Мы могли б жить в разных концах земли… Галломаны, полонофилы, англоманы и другие. Я спрашиваю у англомана: почему он ест за завтраком овсяную кашу и считает это английским обычаем и одобряет его? Почему он не замечал этого обычая, когда наши мужики ели и едят овсянку сотни лет? Я думаю, потому, что пока этот обычай был своим, до него никому не было дела, им брезговали. Как же, мы ведь не кони, чтоб есть овес! Но пришла англомания — и такой может есть даже овсяную солому. «Ах, как это оригинально! Ее едят кони лорда Норфолька…» Он не замечает, что его край, наподобие несчастной Ирландии, живет среди болотных туманов, питается бульбой и преданиями и несет золотые яйца тиранам. Мало бульбы и слишком много фантазии… И так во всем. Наш край, моя земля. Богатая, прекрасная, мягкая душами людей — она чужая нам… Спросят: чем? Я скажу — языком.
Алесь уже не замечал почти ничего. Голос звенел от волнения, цветами радуги расплывались огни свечей.
— Язык у нас какой хотите, только не свой. Свой он — для средней части шляхты да еще для немногочисленных представителей крупной, перед которыми я низко склоняю голову. И потому нам или не нужны собрания, или их надо сделать другими. Настоящим вечем, настоящей копою.[112] Местом, где каждый отдавал бы душу и способности народу.
Алесь поднял бокал.
— Я пью, чтоб рыцари стали рыцарями и мужи мужами.
Он выпил. Минуту стояла тишина. Потом — вначале несмело — Бискупович и Мнишек, а потом громче и громче — другие — зазвучали аплодисменты.
…Речь понравилась. По-молодому горячая, но ничего. Молодой есть молодой. Алеся приняли единогласно, хотя некоторые долго раздумывали. И все же отдали шары и они. Побоялись общественного мнения. Речь была крамольная, и если б слухи о ней дошли до посторонних, до администрации, прежде всего заподозрили б тех, кто не опустил шара. А это было опасно.
Общее осуждение было беспредельным, и потому даже самый подлый, самый разгневанный не рисковал идти на донос. Только этим и можно было объяснить, что за десять лет, предшествовавших восстанию, из многих тысяч участников заговора не был арестован никто.
В беседах после приема многие не скрывали своего раздражения молодым Загорским. Были споры, перебранка.
Среди наиболее правых твердо укоренилась мысль:
«А Загорского сынок… Слыхали?… Якоби-инец».
«Якобинец» тем временем меньше всего думал о своей речи. Сразу после приема (присутствовать в тот день на заседании вновь принятому не разрешалось, чтоб не слышал споров о себе) два брата Таркайлы перехватили его и почему-то стали приглашать к себе. Он бы с большей охотой поехал к кому-нибудь из друзей, но никто не решился нарушить «право первого». Алесь вспомнил о Майке и с отчаянием махнул рукой:
— Поехали!
Братья начали хлопать его по плечам, реветь медвежьими голосами, что смел был, как лев, что так и надо.
Закутали в шубы, потащили раба божьего к огромным саням, что очень смахивали на иконостас: по металлическим частям травленные «под мороз», по деревянным — разрисованные крылатыми головками амуров.
— Лыцаря напоить надо, — рокотал пышноусый, круглый Иван. — Нашей тминной, нашего крупничка[113]… А полынная…
…Кони домчали в имение быстро. И кони были сытые, овсяные, и имение, видать, богатое. Огромный, из дубовых бревен, дом под крышей из щепы. А за ним, сразу за садом, чуть не на полверсты хозяйственные постройки, скирды хлеба, мельница над речушкой, ветряная мельница, штабеля бревен под навесом.
— Сохнут, — сказал Тодар. — Некоторые по шесть — восемь лет. Хоть ты скрипки делай… Конкуренция только портит дело, княжич.
— Брось! — грохотал Иван. — Нечего бога гневить!
Сани остановились. Лакей Петро раздел панов, повесил шубы возле лежанки в большой передней, открыл дверь в гостиную.
Пол застлан тонкими соломенными циновками, натертыми воском. Мебель у стен похожа на сборище медведей.
Следующая комната — столовая. Помимо обычных стекол вставлены еще и другие, разноцветные. Полумрак. И лишь сквозь одно окно неожиданно радостно и чисто смотрит снежный день.
