Майка оборвала ее. Сказала, что не желает слышать.
— Я не понимаю вас, милая. Я ведь не со зла. Наш святой долг — предупреждать неопытных.
Майка умолкла.
— Поверьте, милая, с девушками о таком не говорят, но она вот уже четыре месяца не играет и никуда не ездит.
Заметила, что Майкины брови вздрогнули.
— Только для вас я достала у купца этот счет. Видите?
«Доставить пани… Ну и вот. Кружева, бархат, шелк… кулон… серьги».
Майка не знала, как заботятся о Гелене старый Вежа и Алесь, не знала, как они считают необходимым, чтоб у актрисы были, как и у столичных актрис, свои наряды и драгоценности. Она просто увидела под счетом подпись Алеся и вдруг вспомнила, как недавно заметила в галерее Вежи отсутствие одной картины, «Хаты» Адама Шэмеша, как спросила у Алеся, где она, и как он вроде бы смутился, а потом ответил: «Подарил… Гелене. А что, она и тебе нравится?»
— Это глупости, пани, — спокойно сказала Майка Ходанской.
А в душе поверила.
Потом поползла еще более гнусная сплетня. Будто молодой Загорский, не добившись взаимности, намеревается взять Михалину Раубич силой и уже хвастал об этом в ресторане в пьяной компании.
Алесь не мог понять, что случилось. Он попытался поговорить с Майкой, но встретил почти враждебный взгляд.
— Вы окажете мне большую услугу, если не подойдете больше ко мне, — сказала она. — Никогда!
И ушла. А в уборной разрыдалась перед зеркалом от горестного недоумения и обиды. В таком состоянии ее и застала старая Клейна, которая тоже «слыхала обо всем».
— Что такое?
— Он. Не знаю, зачем ему…
— Так и до тебя дошло?
Михалина поняла это так, что старуха тоже всему верит.
А Клейна между тем, зная человеческую натуру, верила лишь тому, что Алесь, может, и ляпнул что-нибудь такое, видя, как измывается над ним нареченная.
— Доигралась, — сказала Клейна. — Хлопец тебя, по всему видно, любил, а ты, вертихвостка, измывалась над ним, словно у него не сердце, а камень.
— Но ведь я его тоже…
— Что «тоже»? Что? Видимо, уже совсем его измотала, если на такое решился.
У доброй Клейны сердце болело и за дочь, и за Майку, и за Алеся. Испортила жизнь троим, да и сама ничего не добилась, гадкая девчонка. Вот к чему ведут издевательства и капризы.
Клейна молчала, накапливая невольное раздражение против молодых. И потому, когда кто-то завел в ее присутствии разговор о мерзком случае и опять употребил слова «взять силой», старуха не сдержалась.
— Ну и взял бы, — сказала она. — Подумаешь, беда большая!
Майка после встречи с Клейной поверила во все до конца. На следующий день она попросила отца, чтоб Загорским отказали от дома. Пан Ярош остолбенел и растерянно спросил:
— И ты слышала? Ты погоди, дочка, — может, это ложь?
— Это правда, — отрезала та. — Я прошу тебя, никогда… ноги его здесь…
Ярош уважал дочь, знал, что она человек и ее нельзя мучить расспросами. Если она говорит, то, наверно, знает и все обдумала.
— Как хочешь, — сказал он.
И потому, когда Алесь пошел вечером в городской дом, снятый Раубичами, с ним разговаривал сам пан Ярош. При разговоре он смотрел в сторону, и, видимо, ему было и жаль Алеся, и больно за него, однако гонор вынуждал держаться именно так, а не иначе. Он сказал, будто весьма сожалеет о том, что молодой человек так забылся, и, несмотря на заверения Алеся, добавил, что дело со сплетней зашло далеко и он вынужден защищать честь фамилии. Поэтому il faut que vous, Загорский, debarrassiez la maison de votre prеzence.[107]
Когда Алесь вышел из дома, он увидел Франса, гуляющего с Наталкой, и устремился к нему.
— Франс, даю тебе слово… Клянусь…
— Я, кажется, ничего не требую от вас, даже объяснений, — сухо сказал Франс. — Я полагаю, это не лучший способ дружить с домом — позорить в этом доме одну из дочерей.
Алесь побледнел.
— Франс… Брат… И ты тоже?
И тут Франс дал волю накопившемуся в нем раздражению, неосмысленной ненависти к этому человеку, которого после отказа Ядзеньки Клейны начал избегать. Франс был зол на него за это, но ему казалось, что он, Франс, сердится за Майку. Молодой Раубич сам бы удивился и перестал уважать себя, если б ему сказали, что главная причина его ненависти — Ядвися.
Кто хочет убить собаку, обвиняет ее в бешенстве. И потому Франс не чувствовал своей несправедливости. Наоборот, ему казалось, что его поведение самое достойное, справедливое и искреннее.
— Я не брат вам, — ответил Франс. — Даже если б вы были мне родным братом, я после этого поступка хотел бы, чтоб такого брата у меня не было, чтоб он умер.
Наталка с удивлением переводила глаза с Алеся, которого она любила, на не менее любимого ею брата, бледного от гнева.
— Франс, — с укором сказал Алесь, — я люблю вас всех. Я не могу без вас. Без тебя. Без Наталки. Без Майки.
Раубич-младший не хотел ничего слушать. У него раздувались ноздри.
— Кто вам позволил произносить имя моей сестры?! Я запрещаю вам это! Я запрещаю вам встречаться с ней. Запрещаю подходить к ней.
Он сорвался и делал невозможной всякую попытку примирения.
— Не смейте, князь! Даже одним своим присутствием вы способны запятнать чистых и невинных девушек.
Это было слишком.
— Вы забылись, сударь, — сказал Алесь. — Не переступайте границы, не вынуждайте меня забыть о своей любви.
Франс смерил его презрительным взглядом, взял Наталку за руку и повел домой.
А в доме Наталка закатила Майке и Франсу скандал. Топала ногами, плакала и кричала.
— Гадкая, злая! — плакала Наталка. — И ты гадкий, злой, нехороший!
Ее наказали, отправив спать. Но девочка не просила прощения, а топала ногами и пронзительно вопила:
— Он хороший, хороший! Я знаю, что он хороший!
Этот умоляющий крик был последней попыткой защитить Алеся в доме Раубичей.
Пан Юрий перестал здороваться с Ярошем. Вчерашние соседи, друзья, почти родственники стали врагами.
…На Алеся накатило. В один из мартовских дней его принимали в дворянский клуб, а значит, он должен был выступить с традиционной речью. Тема речи была свободная, и он выбрал: «Значение клуба для членов общества, и как я мыслю себя в нем». Это удивило многих, но против темы не возражают.
Речь была почти подготовлена, когда произошла история с Майкой. И Алесь отверг уже готовую речь, такой она показалась пресной от беспредельного гнева, который душил его. Он решил сказать просто то, что думает.
…Зал был полон. Панство сидело за столами, которые ломились от вина и кушаний (старый Вежа никогда не скупился). Алесь обводил глазами собрание: в конце огромного зала он видел Ходанского, Бискуповичей, Раткевича, Браниборского, Мнишека — весь этот свет, который он знал и перед которым сейчас должен был говорить.
В черном фраке, с бокалом в руке, Алесь ожидал, когда утихнет шум. Наконец стало тихо.
— С некоторой опрометчивостью я выбрал своей теме название «Значение клуба для членов общества». Однако чем больше я обдумывал эту тему, готовя свой speech,[108] тем больше возрастало мое недоумение. Дело в том, что у нас нет клубов в общепринятом западном, английском смысле этого слова. У них клуб — это собрание мужчин, объединенных общим происхождением, общими взглядами на политику. Это, наконец, собрание мужчин, объединенных патриотизмом, твердым пониманием того, кто они такие. Возможно, я идеализирую, даже, наверно так, потому что люди везде люди, но цель существования клубов там именно такая.
Он видел настороженные и заинтересованные лица. Потому что само звучание произносимых им слов было необычным для вступительной речи. Это не были французские, польские или какие другие слова. Это был язык, на котором все эти люди разговаривали со слугами в доме, с мелкой шляхтой — при встрече, с крестьянами — в поле и которым, однако, никто, за исключением единиц, считавшихся чудаками, не пользовался при спичах.
Под потолком огромного зала звучал мягкий, как ручей, певучий, как голос птицы, гибкий и твердый одновременно, лаконичный язык. Звучал впервые за много лет.
На этом языке и за этим столом говорили сейчас жесткие слова.
— Клубы существуют у нас не для политики, не для мечтаний о счастье, потому что эти два понятия редкие гости под нашими крышами. Они существуют у нас для карточной игры, для разговоров об охоте, о том, чей рысак быстроходнее, чей выжлец более чуток. И еще для пьянок, где спорят о танцовщицах, вине и о тех же собаках.
Вежа, как обычно, прикрыл ладонью лицо. Меж раздвинутыми пальцами блестел хитрый глаз. Наивное и дерзкое лицо деда как будто просило: «Дай им, дай». Вежа очень страдал за внука.
— Я знаю, большинство из нас глубоко скорбит, видя это падение. Но что из этого, если мы не противодействуем ему?!
