отряд, который вчера принёс ему в подарк две прекраснейшие земли, днём должен был идти в поле.
Из замкового окна епископ с беспокойством глядел на выходящих и считал их глазами. Сила по тем временам была достаточно значительная, но шли без той веры в себя и запала, что свидетельствует о победе. Полки в молчании расходились, шли тяжёлым шагом, а когда они исчезли вдали за клубами пыли, ксендз Павел упал на стул, и только тогда, немного успокоившись, сломленный бессонницей, смежил уставшие веки…
Мгновение назад полный народа Опольский замок вдруг опустел, стоял молчаливый, только маленькая горсть оставалась при князе, который показывал всё меньше охоты выйти против неприятеля. Ожидал свои полки.
Епископ не мог идти с войском, а если бы даже хотел это сделать, князь Опольский, который держал его почти заложником, может, не отпустил бы от себя.
Весь этот день и следующий прошли в каком-то непонятном ожидании.
Павел, едва в состоянии выдержать без вести, постоянно торопил достать информацию, отправлял оставшихся слуг. От Святослава ничего не приходило.
В пятницу до наступления дня, после ещё более неспокойного сна, епископ вскочил с кровати такой раздражённый этой тревожной тишиной, которая его окружала, что дольше не мог усидеть на месте. Своему двору он приказал собираться в дорогу. Куда? Он сам толком не знал. К князю, который вставал с кровати, он вошёл уже в дорожной одежде.
– Не могу тут дольше выдержать, – сказал он. – Князь, если хочешь, можешь задержаться, а я один поеду на разведку.
– Куда?
– Следом за войском, – добавил епископ, – никакая сила меня тут дольше уже не прикуёт. Нужно идти, нужно их преследовать, разогревать, добавлять мужества. Нет тех доказательств, какие мне нужны. Всё может погибнуть.
Князь хотел ещё что-то сказать против этого, но Павел, не давая ему говорить, вздохнул:
– Я должен идти за ними!
Сказав это, едва поклонившись, пасмурный, возмущённый, не дожидаясь ответа, он выбежал во двор, оседлал коня, дал знак слугам и помчался рысью.
Князь Владислав выслал за ним, желая остановить, когда епископ уже был в местечке. Злой и такой гневный, что собственные люди не смели к нему приблизиться, он помчался по дороге, на которой ещё были видны следы польского отряда.
В полдень ужасное пекло едва вынудило его остановить в лесу почти убитого коня.
Сам он, спешившись, бросился на землю, есть не хотел ничего, приказал подать вина, и без памяти тушил им жажду.
Едва кони отдохнули, он уже велел их подавать.
Ворон хотел его отговорить, тот ударил его обухом.
– На коня!
Как будто к нему вернулась молодость, он неутомимо оседлал другого иноходца и мчался дальше с той же поспешностью, что и утром. Они гнали так до самой ночи, пока в конце концов конь под ксендзем Павлом, тяжёлым и тучным, не начал качаться, и упал. Были вынуждены остановиться в месте, где ни воды, ни пристанища не было.
Но ксендз Павел ни на что не привык рассчитывать, никого не слушал, а когда ему говорили о каких-нибудь препятствиях, проклинал и бронился.
Должно было быть по его воле.
В этот раз, хоть бы одного из людей с коня ссадил, ни один после такой дороги не пошёл бы дальше, не отдохнув.
Епископу постелили под деревом войлок, когда буря, которая давно собиралась и, казалось, проходит стороной, вдруг с молнией и ливнем обрашилась на них.
Хоть люди на скорую руку сделали шалаш из веток, через него лил дождь. Казалось, епископ ничего не чувствует и не видит.
Молнии синим светом обливали окрестности – он смотрел осоловелыми глазами, дожидаясь, когда снова сможет сесть на коня. Ветер и буря уже заканчивались, когда в свете молний епископ увидел на дороге что-то передвигающееся. Чёрная тень приближалась к его лагерю. Был это кто-то, идущий по дороге, ветер поднимал его одежду… и с его головы срывал тряпку.
Епископ весь задрожал – его задело какое-то предчувствие. В каждой тени он видел того дьявола, что за ним гнался, что преследовал его.
Люди, которые из-за бури не спали, увидев это привидение, уверенные, что им показался призрак, испуганные, скрылись в дебри и разбежались. Епископ уставил глаза в эту медленно двигающуюся фигуру, которая то исчезала в темноте, то появлялась в молнии, всё ближе и ближе.
Привидение остановилось у лагеря.
Один из челяди, который уйти не поспешил, лежал на земле. Призрак нагнулся над ним и человеческим голосом о чём-то спросил. Епископ услышал крик, привидение ещё ближе скользнуло к шалашу.
В свете молнии он увидел перед собой Бету и, встревоженный, перекрестился. Она стояла, указывая рукой за собой.
– Под Богуцином, кровавое поле! Я шла вам добрую весь объявить… Ой, лилась, лилась та кровь, которую вы хотели пролить. Пали все предатели!
Епископ, у которого прошёл первый страх, поднялся с земли.
– Ты лжёшь, мерзкое чудовище! Лжёшь! – закричал он.
Его голос замирал в горле, он стал звать Ворона, который, увидев знакомое ему привидение, хорошенько спрятался в заросли. Послышался слабый смех. Бета, недолго постояв перед шалашом, вытянула на прощание руку и пошла дальше…
Только когда её уже видно не было, Ворон прибежал к епископу, который, не сказав, за что, начал его бить обухом.
На востоке начинало светать. Ксендз Павел попросил коня, когда на тракте показалось двое всадников, мчавшихся что есть сил на покрытых пеной конях.
Прежде чем Ворон к ним выбежал, желая остановить, они промелькнули и исчезли. За ними ехал один, под которым пал конь и он с ним, и не поднялся уже больше. Оба были покрыты кровью… а когда Ворон приблизился, нашёл два догорающих трупа.
Узнали в человеке Рациборова сына, изрубленного мечами, пронзённого стрелами. Он ещё отворил к ним глаза, подвигал ими – и скончался…
В бедной хате на постлании из сена и соломы, едва покрытый снятыми с коня войлоками, во мраке, который иногда слабо освещал забытый огонь в другом конце избы, лежал Павел, епископ Краковский.
На лавках молча сидело несколько человек со сложенными на груди руками, с грустно поникшими головами, тревожно поглядывая на ложе, на котором спал, но мучился муж неудержимых страстей и беспокойного духа.
После того как Болеслав и Лешек разбили под Богуцином краковян и сандомирцев, Павел с другими хотел искать приюта в Ополье. Потом его охватил какой-то страх, как бы его не выдали. Не доверял никому, не хотел быть ни на чьей милости. Предпочитал свободно искать пристанище, бродя по лесам и костёльным землям, чем положиться
