Брунхильда, глядя на Бригитт, так и стоят друг перед другом. Некогда, до беременности, Брунхильда бы в красоте ей не уступила, а сейчас уже не так хороша она. И графиня спрашивает:
— И чем же вы так господину услужили, что он с вами так щедр был?
— Верностью, старательностью в делах и любовью преданной, — сразу, как будто знала вопрос, отвечает госпожа Ланге.
У этой дряни всегда ответ готов, и говорит она это с притворным смирением. И с такой улыбочкой, от которой Волкову так и хочется её по заду хлыстом перетянуть. Но ничего подобного он, конечно, сделать не может, поэтому тоном, не терпящим возражений, говорит:
— Госпожа Ланге, прошу вас, уступите покои свои графине.
Бригитт зло глянула на него, всего на мгновение, и тут же присела в книксене и всё с той же лживой улыбкой отвечала:
— Немедля распоряжусь, мой господин.
И, повернувшись, пошла в дом, а Брунхильда ещё стояла и смотрела на него долгим, тяжёлым взглядом, от которого бывалому воину, не раз смотревшему в лицо смерти, стало не по себе. Только после этого графиня повернулась и пошла в дом, тяжело переваливаясь из стороны в сторону на ступенях. Кавалер поспешил ей помочь, ступени-то от оттепели мокрые, не дай Бог графиня поскользнётся, взялся поддержать её под руку, но она руку вырвала, сама взошла.
И это было только начало.
Вечером того же дня сели ужинать все вместе. Госпожа Эшбахт, госпожа Ланге, графиня, мать Амелия. Помолились. Ели молча. От бабьего злого норова в зале не продохнуть, сидят все и друг друга ненавидят. А тут заявился без спроса Увалень. Взволнован. Просит дозволения сказать. Чтобы хоть как-то разбавить баб за столом, Волков говорит:
— Александр, прошу к столу.
Увалень, большой любитель поесть, осматривает женщин и мнётся.
— Садитесь же! — настаивает Волков.
— Мария, — кричит на кухню Бригитт, — тарелку и приборы!
Увалень, кажется, нехотя садится. Мнётся, смотрит на женщин.
— Ну, говорите, что случилось, — пока не принесли посуду просил кавалер.
Увалень смотрит на него: «Точно мне говорить?» Даже Элеонора Августа, всегда ко всему безучастная, уже заинтригована.
— Давайте же, Александр.
— В трактире купчишка остановился, — начинает он.
— Вот уж новость, так новость, — с обычной своей изысканной язвительностью замечает госпожа Ланге. — Когда такое было.
А Увалень, взглянув на неё, продолжает:
— Говорит… Говорит, что утром из Мелендорфа выехал.
При слове «Мелендорф» все, кроме монахини, перестали есть.
— И что же там? — спросила Графиня.
— Купчишка сказал. — Александр Гроссшвюлле покосился на Элеонору Августу.
— Да не тяните вы уже, экий вы робкий! — воскликнула Брунхильда чуть разгневанно.
Она здесь чувствовала себя как дома и вела себя, как и подобает графине. Увалень взглянул на неё и выпалил:
— Сказал, что поутру, старый граф, в себя не придя, преставился.
— Ах! — воскликнула Элеонора Августа, поднеся руки к лицу.
— Последний истинно добрый человек в замке был, — сказала Брунхильда. — Братец, велите попа какого-нибудь позвать, хочу за мужа помолиться сегодня.
— Отчего же помер он? — начала рыдать госпожа Эшбахт.
— Он и так не жилец был, кровью мочился, на спине лежать не мог, так ему помереть своею смертью всё одно не дали, — холодно сказала Брунхильда. Она перекрестилась. — Господи, прими его душу грешную. Он был хороший человек.
— Отчего же он умер? — воскликнула Элеонора Августа.
— От яда, конечно. — радостно сообщила ей графиня.
— От какого ещё яда? — не верила Элеонора Августа.
— От того самого, которым ваша сестра Вильгельмина, собака бешеная, отравила моё вино, которое граф и выпил.
— Лжете вы! — госпожа Эшбахт вскочила. — Лжете и ругаетесь, как женщина подлого рода!
— С моим братом, рода подлого, вы в постель ложиться не гнушаетесь! Вон, брюхо от него нагуляли… Или, может, это у вас от Шоуберга-отравителя? — говорила Брунхильда зло. — Может я рода и подлого, а вы так и вовсе распутная жена.
— Замолчите, замолчите! — воскликнула госпожа Эшбахт.
— Не смейте мне повелевать, и голоса на меня повышать не смейте, я в доме своём, а вы в чужом, хватит! Меня в вашем доме унижали, здесь я этого терпеть не буду, — холодно отвечала Брунхильда.
— А-а! — закричала Элеонора Августа и кинулась к лестнице, побежала наверх в свои покои.
Всё это происходило так быстро, что кавалер и слова не успевал вставить, да и не знал он, какие тут слова надобны. Да, Брунхильда была зла, но она была права в каждом слове своём и имела на эти слова право. Так что и он, и Увалень сидели тихо, присмирев. Монахиня была хмура, а вот Бригитт. Эта женщина так мило улыбалась, что показалось ему, что этот неприятный и злой разговор ей нравился, словно она была рада такому повороту событий.
Когда Элеонора Августа скрылась наверху, Брунхильда, принимаясь за еду, сказала:
— Вы, братец, на похороны её не отпускайте, а то за ней с солдатами в замок идти придётся.
В этих словах её был толк. Хоть и было сие нехорошо, но. Да, он не будет отпускать жену на похороны отца.
— Уж больно вы злы, графиня, — громко и отчётливо сказала мать Амелия.
И тут уж Брунхильда совсем осерчала. Так как монахиня сидела по левую от неё руку, она поднесла свой немалый кулак к её немолодому лицу:
— Взяли тебя в дом для чего? За бабьей требухой смотреть, так за ней и смотри, а рот свой без дела не раскрывай, иначе получишь, и клянусь, может моя рука и не так тяжела, как у братца, но уж мало тебе не будет. Да простит меня Господь.
Монахиня побелела, встала и пошла прочь из-за стола. А графиня, проводив её долгим взглядом, молвила:
— Коли за стол с собой посадишь, так всякий норовит себя ровней.
И после стала есть. А в зале повис столь дурной дух, что Увалень произнёс негромко:
— Кавалер, лучше я отужинаю со своими друзьями.
Волков ему не ответил, зато Бригитт проговорила негромко:
— Ступайте, Александр, ступайте.
Трус, бросив своего сеньора, позорно ретировался из-за стола, оставив того наедине с двумя злыми и красивыми женщинами.
Знал он, что жена будет бесноваться, и всё равно не пустил её на похороны отца. Брунхильда была права, никто не мог поручиться, что она по своей воле захочет вернуться домой из замка Мелендорф. В общем, отпускать её было никак нельзя. Конечно крики, упрёки и рыдания раздавались в доме всё утро, госпожа Эшбахт ругала мужа Иродом и фараоном. Монахиня пришла к нему, сказала, что нельзя беременной так волноваться, лучше уж отпустить, но на это кавалер тут же послал к жене брата Ипполита с успокоительными травами и
