они стащили судно на воду и схватились за весла – за их спинами персидские моряки громко скандировали в такт гребкам. Это было две ночи назад, когда все их друзья и товарищи полегли мертвыми на берегу.
Вторую ночь они провели на якоре, затерявшись в темноте на пустынном незнакомом берегу, где кромешную тьму не нарушал даже слабый далекий огонек. Но и тогда они почти не спали, ожидая, что из ночи вот-вот выйдут тени. В этой части моря с избытком хватало мелководий и песчаных отмелей, готовых заманить в ловушку неосторожных. Если персы и подходили близко, беглецов не заметили. При первых серых лучах солнца три черные галеры покачивались вдалеке на холодных волнах и уже разворачивались, чтобы снова пуститься в погоню.
Тот день свел их с ума. Они гребли с закрытыми глазами, сосредоточившись на том, чтобы просто двигаться в такт, гребок за гребком. Персы приближались. Догонять всегда легче, чем убегать. Преследователи были прирожденными охотниками, необходимость же спасаться подтачивает волю, и беглец чувствует себя оленем в лесу или рыбой в сети.
И вот они исчерпали себя, достигли предела. У четверых остановилось сердце, и они, неподвижные и посиневшие, упали в трюм, не замеченные даже товарищами. Ставки были гораздо выше.
Лучшее место для выхода на сушу обсудили заранее, перебрав различные варианты. Единственный радостный момент в тот день наступил, когда один из персидских кораблей застыл на песчаной отмели, которую все знали как Гвоздь. Тогда они обрадовались, надеясь, что персы бросятся на помощь попавшим в беду или стащат свое судно с мели. Никто и не попытался. Два корабля угрюмо и неуступчиво продолжали идти следом.
Однако выбор определила их собственная слабость. Лучшая бухта лежала дальше по побережью, но никто из них не верил, что им удастся добраться до нее. Им не удалось даже достичь требуемой скорости, чтобы выскочить на берег. Триера осталась в воде и раскачивалась на волнах.
Выбравшись из трюма, некоторые гребцы падали на песок и кое-как вставали на четвереньки; товарищи же кричали им, чтобы они поднимались и бежали. Люди помогали друг другу, сильные тащили самых слабых, а в это время персы уже повернули к берегу.
Солдаты, высадившись, нашли только следы, ведущие через дюны вглубь материка. Командир поднялся на вершину, впервые ступив на территорию врагов своего повелителя. Оглядевшись и не обнаружив греков, он повернулся к своему заместителю и другу, которого, однако, подозревал в работе на главного царского соглядатая.
– Мы, конечно, будем их преследовать. Не думаю, что это так уж трудно.
Его заместитель недовольно фыркнул. Он не любил бегать и в том числе по этой причине служил великому царю на борту корабля.
– Они идут пешком, – сказал он. – И к тому времени, как доберутся до кого-нибудь, мы поднимем чашу вина на пепелище этих Афин. У нас с тобой будут женщины – подавать вино и фрукты – и мальчики – для утех. Нам понадобятся все, какие только есть, корабли – для рабов и золота, чего здесь, как я слышал, хватает с избытком.
Командир посмотрел на друга, гадая, не искушают ли его намеренно. Во флоте хватало тех, кто слушал и доносил. Он не мог допустить и намека на неуверенность и слабость, иначе его самого допросили бы с огнем и железом глубоко в трюме царского флагмана.
– Мой друг, людей я пошлю за ними утром, – сказал он. – С парой следопытов. Когда великий царь спросит меня, сделал ли я все, что мог, мне не придется изворачиваться и оправдываться. Не в этом году. И тем более если там действительно можно заполучить такие богатства.
Он оглянулся на море, на единственную галеру, бросившую якорь у него на глазах. Он и его товарищи были разведчиками, прокладывали путь. Основной флот шел с небольшим отставанием, но приближаясь с каждым днем, как медленно падающая гора. Он на мгновение закрыл глаза, наслаждаясь тишиной и легким ветерком. Как же приятно быть подальше от посторонних глаз и многочисленных утомительных правил царского двора, где тысячи мужчин боролись за положение и принимали за оскорбление каждую мелочь. Иногда ему казалось, что он тонет. Он покачал головой, чувствуя пристальный взгляд своего вечно бдительного спутника. Некоторые мысли лучше никогда не высказывать вслух.
С первым утренним светом жители Афин уже заполняли улицы.
Они собрались в полутьме и тишине и, следуя за жрецами Афины, Посейдона и Аполлона, а также Ареса и Аида, направились к подножию Акрополя. Не было ни призывов собраться, ни зова рога. Весть облетела город на темных крыльях прошлой ночью. Лишь два оборванных матроса вернулись с новостями о персидских галерах и гибели экипажей греческих триер. На украденных лошадях они добрались до городских стен и рухнули, дрожа от голода и усталости. Город проснулся ночью.
Время пришло. Хлынувшие из-за горизонта золотистые лучи озарили плотные толпы горожан, идущих со склоненными головами к храмам на самой высокой точке города, чтобы сделать там подношения, принести жертвы богам. Люди сжимали в руках амулеты и бормотали на ходу молитвы. Над Афинами разнесся рассветный звон колокола.
Ксантипп шел, держа за руку Агаристу, их дети следовали за ними. Эпикл прошлой ночью принес им новости, которых все боялись. Сейчас он шагал рядом со своими старыми друзьями, поднимаясь по крутой тропинке к великому камню Афины, самая священная часть которого возвышалась над всеми. Здесь стояли когда-то дворцы, сюда приходили цари, давно превратившиеся в прах. Сюда обращались все взоры, когда нависала угроза, здесь искали убежища. Для тех, кто брел устало наверх, Ареопаг и Пникс остались далеко внизу, уменьшенные высотой и тенями. Под угрозой войны именно здесь в молчаливой вере собравшихся билось сердце Афин.
У Эпикла вдруг навернулись слезы на глаза, но он ничего не сказал и только покачал головой, когда Ксантипп с беспокойством оглянулся. Объяснения испортили бы все. Эпикл знал, что это утро, этот путь к священному месту с друзьями, знакомыми и незнакомыми людьми, останется с ним навсегда, как остался рассвет перед Марафоном, десять лет и целую жизнь назад.
Заполнены были даже склоны Акрополя. Сбившись в плотную массу, словно севший отдохнуть огромный пчелиный рой, десятки тысяч людей стояли, освещенные золотыми лучами утреннего солнца. Ксантипп услышал, как кто-то прошептал его имя и произнес благословение, которое тут же подхватили другие голоса. Афиняне вернули его из изгнания и считали себя в ответе за него. За несколько недель, прошедших после возвращения, он успел почувствовать, что в городе его знают и узнают,
