– У меня нет денег!
– А что я буду делать с вашими досками? Солить, что ли? Я частное лицо. Мне парохода не дадут! Придут большевики, куда я денусь с этими досками?
– Не придут. Э, милый! Этой осенью и Москва и Питер будут наши!
– Тогда зачем же вы бежите?
– И не думаю бежать. Я еду в Лондон по делам.
– Врете! – завизжал Абросимов. – Бежите с награбленным. Такой же грабитель, как и наши союзнички. Братья-разбойники!
– Послушайте, почтеннейший!..
– Я занимался делами по экспорту. Мне Мефодиев все присылал. Миллионов на семьсот или восемьсот награбили! В золоте!.. Вот что стоит Архангельску интервенция! Да ведь это только то, что учтено! А что не учтено?
– Послушайте!..
– Извольте делиться!..
В столовой грохнулся стул. Услыхав шаги, Шурочка сняла пальто и направилась в детскую.
В переднюю выскочил Кыркалов, за ним Абросимов. Буркнув что-то себе под нос, Кыркалов сорвал с вешалки пальто и выбежал на лестницу. Абросимов растерянно поглядел ему вслед.
Шуре хотелось как можно скорее передать Чеснокову все то, что она услышала у Абросимова. Но Греков не приходил. Самой же идти на Смольный Буян не имело смысла: без предупреждения она вряд ли кого-нибудь застала бы там.
Через несколько дней выяснилось, что ходить на Смольный Буян вообще незачем. Вечером на Гагаринском сквере какой-то человек в демисезонном пальто и серой шляпе пошел рядом с Шурой.
– Забудьте явки, – тихо сказал он, не глядя на нее. – Силин попался.
Она не успела опомниться, как неизвестный свернул на боковую аллею и скрылся в темноте.
В тот же вечер Шура узнала, что на заводах опять начались аресты. Слухи, один мрачней другого, опять поползли по городу. Чем больше было неудач на фронте, тем яростнее свирепствовала контрразведка.
В штаб к Айронсайду был вызван Миллер.
– Я солдат, – не глядя на генерала, сказал Айрон-сайд. – Буду говорить по-солдатски. В политике происходит черт знает что. – Искоса взглянув на угрюмого Миллера, он продолжал: – Нас расколотили большевики. Я скажу даже больше: у меня такое ощущение, что они гонятся за мной по пятам. Но есть еще и другие, политические соображения. Президент Вильсон боится дальнейшего развертывания открытой военной интервенции, Черчилль с ним согласен. Но, говоря между нами, самое главное в том, что большевики нас нокаутировали. После этого мы и заговорили о другой форме интервенции. Эти разговоры – не от хорошей жизни…
– Разве есть какая-нибудь другая форма интервенции? – спросил Миллер недоумевая.
Айронсайд рассмеялся.
– А вы? А Деникин? А Юденич? Мало ли какие еще могут быть формы!
Подойдя к Миллеру, он с прежней бесцеремонностью похлопал своего собеседника по плечу.
– Вы, генерал, будете обеспечены вооружением, деньгами, чем угодно… – Раскачиваясь на своих длинных ногах, он зашагал по кабинету.
– Благодарю вас, – пробормотал Миллер.
– Спокойно ведите борьбу с большевиками. Она не кончена. Происходит перегруппировка сил. Зреет новый план. Может быть, уже созрел.
– Все это очень хорошо, – рассеянно отозвался Миллер, – но ужасно то, что вы нас покидаете.
– В конце концов, дорогой мой, что мы можем сделать? Мы искренне хотели вам помочь. Но что же получилось? Всюду на позициях стояли мы, англичане, американцы, а ваши солдаты бунтуют, у вас восстания! Мужики против нас! Они тоже бунтуют. Все это мы должны подавлять. Согласитесь сами, мой дорогой, это бессмысленно. Кроме того, протесты наших рабочих союзов в парламент… Это слишком дорого стоит королевскому правительству…
Миллер сидел поджав губы и пощипывая бороду.
– Оставьте хоть что-нибудь, – наконец сказал он. – Хоть какие-нибудь части.
– Не могу!
– Когда вы эвакуируетесь?
– Точно не знаю. Вы будете своевременно предупреждены.
Миллер встал. Шея у него покраснела. Ему было душно.
– Разрешите откланяться… – пробормотал он.
«Щелкну шпорами, выпрямлюсь и выйду из кабинета, как ни в чем не бывало…»
Однако это ему не удалось. Он ослаб и заискивающе протянул руку Айронсайду.
– Поймите, генерал, – сказал он. – Как частное лицо я вполне удовольствовался бы сегодняшней встречей, но как член Северного правительства я не имею права… Прошу вас обо всем случившемся объявить на совещании.
Приехав домой, Миллер заперся в кабинете.
«Удрать?…»
Глупая мысль! За ним следит тысяча офицерских глаз. «Счастливец Мурашевский! Он уже в Финляндии. Есть чему позавидовать!»
По мнению начальства, забастовка в Архангельском порту возникла неожиданно. Сперва грузчики заговорили о каких-то деньгах, которые им недоплатили по весенней навигации. Их жалобу удовлетворили.
Вскоре после этого к причалам подошли океанские транспорты. Предстояла большая погрузка. Начальник порта приказал немедленно приступить к работе. Кладовщики частных коммерческих контор, военного ведомства и «союзного» штаба приготовились к разгрузке складов. Люди были распределены на погрузочные партии, документы выписаны, трюмы на пароходах раскрыты, грузовые трапы перекинуты с пароходов на берег.
К самому началу погрузки на реке вдруг появился неизвестно кому принадлежащий закопченный деревянный катерок.
Он стал шнырять между причалами и пловучими буйками. За мутными стеклами его дощатой рубки был виден человек в рыжей мятой шляпе, стоявший рядом со штурвальным. Катерок, ныряя с волны на волну, подходил то к одному, то к другому причалу. Человек в рыжей шляпе что-то кричал грузчикам, ожидавшим на берегу. Затем катерок уносился дальше.
Через некоторое время на берегу раздались крики:
– Шабаш! Бросай работу! Уходи, ребята!
Повсюду появились кучки грузчиков. Портовые чиновники кинулись к ним с расспросами и уговорами, но не добились никакого толку. Канцелярия порта немедленно связалась со штабом контрразведки. На территории порта появились иностранные солдаты с пулеметами. Был отдан приказ никого не выпускать с транспортов.
Между тем у выхода собралась толпа грузчиков. Поглядывая на пулеметы, народ шумел, слышалась брань:
– Иностранные фараоны! Позор… Выпускай!.. Не имеете права… Врешь, силком все равно не заставишь! Начальники! Да бей их!.. Ишь морды наели… Выпускайте!..
Солдаты стояли, как истуканы, держа винтовки у ноги и боязливо осматриваясь. По всему было видно, что, если бы не офицер, они давно убрались бы отсюда.
На крыльце конторы появился начальник порта англичанин Броун. Его сопровождал дежурный офицер контрразведки.
Броун, плававший до революции на пароходах Добровольного общества, отлично владел русским языком.
– Кончай галдеж, ребята! – зычно крикнул он. – Чего хотите? Ведь мы же удовлетворили ваши требования! Что же еще! Что за лавочка! Говорите по-человечески. Расплачиваться будем фунтами, а не моржовками.[7]
Заметив, что передние ряды смолкли, он воодушевился и крикнул еще громче:
– Зря, братва! Растак вашу так. Или жрать неохота? Расплата фунтами сразу после погрузки! Никто за шкирку вас не берет… Давай по-честному! За три дня разбогатеете. И еще по бутылке коньяку на брата в день. Идет?… Ну, по две. Топай на палубу!
Он нарочно говорил на языке старого портовика, употребляя словечки, которые, как он надеялся, должны были расположить грузчиков в его пользу.
«Сейчас надо бы стрелять, – подумал Броун. – Но много ли стоит взвод оробевших солдат? И где взять грузчиков? Погрузка огромная, сложная, без рабочих-специалистов не управишься!»
– Отвели душу, и хватит! – снова обратился он к грузчикам. – Сошлись? Ну, марш в кантину.[8] Забирай варенье и обувь. Это в премию от порта! И становись по местам. Первыми работу начинают причалы правого берега и станционные.
Неожиданно по толпе пронесся свист. Вперед вышел грузчик, парень огромного роста, слегка сутулый, с длинными болтающимися руками, в ватной жилетке, на которой блестели медные пуговицы. Веревка с железным крюком была перекинута через его могучее плечо. Он не шел, а выступал толстыми, как бревна, ногами, обутыми в мягкие бахилы. Ворот его рубахи был раскрыт. Сквозь дыры широченных шаровар виднелось загорелое тело.
Поскоблив ногтем подбородок и словно смахивая улыбку, грузчик сказал:
– Не играй с народом, Броун. Не те времена. Не блазни его банкой варенья.
– И ты не играй, Блохин! Здесь не шинок! Что надо? – с угрозой ответил Броун.
– Ничего нам не надо. Эх ты! – Грузчик покачал головой… – Банки, бу-утылка!.. Дерьмо! За все богатства мира не купишь! Работать не будем! Вот тебе и весь сказ. Выпускай. Отказываемся. Забастовка.
Дверь конторы отворилась, и на крыльцо вышел человек с розовыми мохнатыми ушами, в маленькой кепочке. Это был меньшевик Коринкин. Встав боком к толпе, он выбросил руку вперед и тонким голосом сказал:
– Одну минуту, товарищи. Пролетарская солидарность требует целесообразности. И с точки зрения общего положения еще неизвестно, что нам выгодно. Пролетариат, как таковой, обязан…
