Тут же он нашел выход, как помочь Фале, не совершив бесчестного поступка, то есть не использовав его тяжелого положения.
– Уважаемый господин медицинский советник, – сказал Фабиан, улыбаясь, – будьте совершенно спокойны, ваши друзья не оставят вас в беде. Я куплю Амзель и сегодня же вечером составлю купчую вместе с советником юстиции Швабахом. Завтра в одиннадцать утра вы можете получить деньги и во второй половине дня выехать из города. Я ставлю только одно условие: в любой момент вы можете выкупить Амзель за ту же цену.
Через несколько минут они вышли из кабинета. Фабиан проводил Фале через приемную до прихожей. Секретарша, стоявшая в приемной, раскрыла рот от удивления, увидя, что Фабиан провожает человека с «еврейской звездой».
Вольфганг только что погасил свет в спальне, как до его слуха донесся легкий, трижды повторенный стук в окно. Он сел на кровати и прислушался. Снова стук, вернее царапанье, тихое, словно кто-то водит ногтем по стеклу. Вольфганг соскочил с кровати и подошел к окну.
– Кто там? – громко спросил он.
– Это я, Глейхен, – прошептал голос снаружи. – Откройте окно, профессор.
– Как? – удивленно воскликнул Вольфганг и засмеялся. – Идите же к дверям, Глейхен.
– Слишком светло от луны, откройте окно и не зажигайте света. У меня на то есть свои причины, – ответил голос Глейхена.
Вольфганг открыл окно, и на подоконнике тотчас же очутился пыльный ранец, затем солдат в обтрепанной фуражке на голове с трудом влез через окно в комнату.
– Слава богу, что вы дома, профессор, – с трудом переводя дыхание, сказал Глейхен. Он прислушался, не донесутся ли какие-нибудь звуки из сада, и задвинул занавеси. – Теперь можете зажечь свет.
Глейхен снял фуражку и вытер со лба пот, его лицо было густо покрыто пылью. Он сильно поседел, волосы его стали серыми, такими же, как глаза, в которых по-прежнему пылал мрачный огонь. Виски у него побелели, лицо было худое и обветренное, запыленный мундир весь в дырах и в грязи.
– К чему эта таинственность, Глейхен? – спросил Вольфганг, оправившись от изумления. – Вы приехали в отпуск?
Глейхен засмеялся и откинул голову.
– В бессрочный отпуск, да будет вам известно, профессор, – спокойно ответил он и в изнеможении опустился на стул. – Я дезертировал.
– Дезертировали?
Глейхен кивнул. Он хотел уже приступить к рассказу, но Вольфганг перебил его.
– Потом, Глейхен! – сказал он. – Сначала надо поесть и промочить горло. У вас губы совсем посерели. Пройдите в мастерскую, ставни закрыты, и никто туда заглянуть не сможет. Я разбужу Ретту, она приготовит вам поесть. Рассказывать будете после.
Вольфганг сразу понял, что произошло. Раз Глейхен дезертировал, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее. Он разбудил Ретту и отдал полусонной старухе какие-то хозяйственные распоряжения.
– Глейхен неожиданно приехал в отпуск, – добавил он, понизив голос. – Временно он останется у нас, но об этом никто не должен знать. Слышите, Ретта? Ни единая душа.
Заспанная, кое-как одетая, с растрепанными седыми волосами, Ретта была до смешного уродлива.
– От меня никто ничего не узнает, – ворчливо сказала она, почесывая голову. – Ничего нет удивительного, что господин Глейхен вернулся. Военщина ему не по нраву.
Глейхен жадно глотал пищу, как человек, не евший много дней, а вино пил точно воду. Вольфганг, закутанный в старый халат, молча курил свою «Виргинию». Наконец, Глейхен утолил голод и жажду; он поднялся, проковылял по комнате и упал в кресло.
– Вы хромаете, Глейхен? – спросил Вольфганг.
Глейхен сделал пренебрежительный жест рукой.
– Пустяки, – ответил он, – я упал во время бегства. Несколько дней покоя – и колено заживет.
Он помолчал, пристально глядя перед собой, затем медленно начал свой рассказ, несколько минут назад прерванный Вольфгангом.
– Я больше не мог этого выносить, – начал он. – Конечно, я знал, что война – не игрушка, но то, что происходит на фронте, – это не война, это бойня и разбой.
Части, в которой находился Глейхен, было дано задание очистить от партизан район под Петербургом. Главные операции были возложены на войска СС.
– Профессор, – воскликнул он, – что они сделали с молодежью в своих трудовых лагерях и военных школах! Будь они прокляты! Прокляты! Превратили наших юношей в диких зверей, в осатанелых бестий!
Нет, нет, он больше не мог этого выдержать ни единого дня. Охваченные пламенем деревни, пылающие амбары, женщины и дети в огне, повешенные, расстрелянные, забитые насмерть, пытаемые, голодные, толпы евреев, толпы партизан, расстрелянных и брошенных в могилы, ими же самими вырытые! Нет, нет, нет, ни одного дня он не мог больше оставаться там. А теперь даже говорить об этом он не хочет. Ни говорить, ни вспоминать.
– Профессор, – вскричал он, – лучше жить в норе, под землей, как живут звери, чем видеть эти подлости! Пусть лучше меня повесят, отрубят мне голову или разорвут на куски!
Обессиленный Глейхен замолк.
– Мерзавцы! – вырвалось у Вольфганга.
Оба долго молчали. Глейхен сидел неподвижно и смотрел в пространство. Перед его взором проносились мрачные видения.
Наконец, Вольфганг поднялся, чтобы взять новую сигару.
– Что вы сейчас собираетесь предпринять, Глейхен? – спросил он. – Какие у вас планы?
– Какие планы? – Глейхен медленно выпрямился. – Прежде всего я хочу отправиться в Амзельвиз, обнять жену и сына, – ответил он. – Затем разыскать своих единомышленников в городе, и тогда…
– Что тогда?
– Тогда, – начал Глейхен, постепенно обретая бодрость и уверенность, – тогда я поеду в Берлин, где работает крепкая и решительная боевая группа. Они дали мне знать на фронт, что нуждаются во мне. У них есть даже подпольная радиостанция. Война, дорогой друг, – продолжал он спокойно, – война будет длиться не вечно, русские двинули на нас огромные армии, оснащенные куда лучше нашего. У них тьма превосходных танков, с которыми не в состоянии состязаться сам ад. Партизаны сражаются в тылу, это тоже целые армии. Они пускают под откос поезда, выводят из строя паровозы и железнодорожные пути.
– Взгляните-ка на «неизвестного солдата», – прервал его Вольфганг, – он многому научился у вас! – Вытащив листовку из кучи бумаг, он передал ее Глейхену.
Глейхен жадно и радостно накинулся на нее.
– Завтра я увижу его! – воскликнул он. – Это старик с двумя таксами – надеюсь, что он хорошо делает свое дело.
«МЕНЕ – ТЕКЕЛ – ФАРЕС»[25] – было озаглавлено анонимное письмо. «Поворотный пункт в войне уже наступил. В России, в Африке, на море и в воздухе – повсюду немецкая армия вынуждена перейти к обороне. А высадка англичан и американцев в Алжире – это гвоздь, вколоченный в гроб немецкой армии.
Тысячи немецких солдат отдают ежедневно свои жизни, в дни боев погибает по пяти тысяч, по двадцати тысяч солдат! Германия истекает кровью, как человек, которому вскрыли вены. Рвите цепи!»
Глейхен удовлетворенно кивнул и засмеялся:
– Неужели у народа и теперь не откроются глаза?
– Ваши планы, Глейхен, – снова начал Вольфганг, – кажутся мне вполне разумными, но пока что я вас не отпущу, так и знайте! Вы истощены. Чтобы собраться с силами, вам надо отдохнуть несколько недель. Не забудьте, что в Берлине вам понадобятся крепкие нервы, да и колено необходимо залечить. Ведь вы недалеко уйдете, если будете вот этак ковылять.
Глейхен сам это понимал. Он кивнул.
– Да, прежде всего надо подлечить колено! – воскликнул он. – Вы, конечно, правы. А что в Берлине мне понадобятся силы, тоже спорить не приходится.
Тем не менее Глейхен счел необходимым обратить внимание Вольфганга на опасность, которой он себя подвергнет, укрывая дезертира.
– Можете быть уверены, профессор, – сказал он, – что в один прекрасный день – раньше или позже – гестапо придет сюда, и тогда нас обоих повесят. Вольфганг нетерпеливо болтал ногами, как он это делал всегда, когда в его воображении возникала какая-нибудь мрачная картина.
– Это было бы, конечно, крайне неприятно, – ответил он, – кстати, я ничего так не боюсь, как виселицы. Скажу откровенно, я слишком труслив, чтобы самому активно включиться в борьбу. Я боюсь не столько смерти, сколько тюрьмы и побоев. Но что поделаешь, в такие времена надо, в конце концов, на что-то отважиться. Отдохнув у меня несколько недель, вы дадите мне возможность сделать хоть какой-нибудь пустяк для нашего дела.
В эту ночь Глейхен спал в мастерской как убитый и на следующий день проснулся бодрым и свежим. Прежде всего он закопал в землю, на метр глубины, свой мундир, фуражку и ранец, причем сделал это так искусно, что даже Ретта не смогла бы обнаружить место, где были спрятаны вещи. Затем он стал принимать и другие меры в интересах их общей безопасности. Глейхен был искусным техником, он провел электрический звонок от садовой калитки к дому, и другой – к входным дверям; к кухонному окну он прикрепил небольшое зеркальце, так что теперь уже никто не мог бы застать их врасплох.
