— Люди, хивинский хан достоин казни! Он затоптал страну каракалпаков, он поработил и нас, и вас! Он унизил послов, прибывших к нему! Русские придут к нам на помощь, все равно придут! Мы уничтожим этого нелюдя!.. Жди-и-те!..
Палачи воткнули ему в рот кляп, накинули на шею петлю.
Хан покосился на главного военачальника и главного визиря, поняв его безмолвный вопрос, они тихо ответили:
— Еще много…
Перед ханом поставили закованного в цепи Бердаха.
— Пой перед смертью, если, конечно, можешь! — произнес главный визирь.
— Конечно, могу! — Бердах был слаб и измучен, но держался гордо. — Когда над землей нависает беда, воды уходят в глубину… Когда над мужчиной нависает беда, он и его судьба оказываются в руках глухонемого… Сейчас и над моей землей, и над народом моим спустились мрак и горе! Об этом я и спою песню! Слушайте все!
Вьюга нас мучила, вьюга слепила,
Ветхую юрту мою повалила,
Черными тучами небо закрыла,
Кто мне ответит, лето придет ли?
Хан вытер платком лицо и руки, с ненавистью посмотрел на Бердаха, потом обратился к главному визирю:
— Завтра! Этого будем наказывать завтра, вместе с другими! Завтра он всем нам, при всем народе, объяснит, какого лета он ждет!.. Убрать его!.. Теперь объявляйте, кому последуют наши милость и награды!
Главный визирь сделал шаг вперед, в руку ему сунули бумагу. Он начал читать с выражением, громко.
— «…По велению щедрейшего и справедливейшего из всех ханов мира — великого Сеидмухамеда — самым преданным и верным военачальникам и биям, которые подавили бунт, поднятый богоотступником Алакозом, которые подняли славу Хорезма на недосягаемую высоту, восстановили мир и спокойствие, из ханской казны выделяется для награды тысяча девятьсот двадцать два тилля… Из них выдать: Ерназару-кенегесу и Саипназару-мангыту — по пятьдесят тилля каждому! Сотнику Мухамедкариму — тридцать тилля, Адил-бию из рода ктай — двадцать пять тилля…»
Когда он добрался до имен тех, кому хан жаловал по десять золотых монет и менее, хан остановил его:
— Хватит! Остальных будем награждать завтра! Здесь, на этом же месте, до обеда! После обеда будут наказаны остальные смутьяны и предатели!
Ерназар-младший и Саипназар приблизились к хану и пали перед ним ниц. Их примеру последовали и те, чьи имена уже успели прочесть по ханскому фирману и чьи не успели. Длинной унылой чередой тянулись они к хану и касались лбами ковра у его ног.
Хан рассеянно наблюдал за ними и вдруг встрепенулся, будто вспомнил о чем-то важном, но нечаянно забытом.
— Где мать Алакоза?
Палачи засуетились и вскоре перед ханом предстала Кумар-аналык. Он прищурился, силясь лучше разглядеть ее.
— Да она ли это? — выразил хан сомнение.
— Она, наш великий хан, она! — подтвердил главный военачальник.
Кумар-аналык посмотрела хану прямо в глаза, и тут он понял: она!
— Какое имеешь ко мне дело, хан? Может, хочешь просить о чем-нибудь? Если так, сойди ко мне, спустись со своих высот! — Кумар-аналык поправила выбившуюся прядь волос. — И прикажи убрать от меня эти костыли! — она повела взглядом на палачей, которые держали ее.
Палачей как ветром сдуло. Кумар-аналык была едва жива, и все-таки она сделала два шага вперед. Все замерли от леденящего душу ужаса и любопытства.
— Ерназар-кенегес, — с особым ударением промолвил хан, — подойди ко мне!
Ерназар-младший, пошатываясь, приблизился к хану. Поступь у него была как у глубокого старика, которому уже не подвластны его руки и ноги.
— Освежи-ка в памяти, напомни матери преступника, где ее внуки…
— Старший внук посажен на кол… Младшие обезглавлены у нее на глазах!.. Внучки проданы, а полученная за них выручка пошла на нужды нукеров, наш великий хан!
— Где жена Алакоза? — безмятежно продолжал хан.
— Отдана в собственность Мамыт-бию, наш великий хан!
— Да, этот Мамыт-бий своего не упустит! Скажи ему — рога у коровы из меди, он и ее возьмет в жены! — изволил пошутить хан. Окружающие согласно закивали.
— Где юрта Алакоза? — допрашивал хан кенегеса.
— Сожжена дотла, наш великий хан! Место, где она находилась, сровняли с землей и залили водой!
— Что, старуха, скажешь на это?
— От гнилой головы — гнилые семена! Что посеял, то и пожнешь, безумец!
— Она, наверно, изголодалась, потому и несет чушь. Сошла с ума! Кто посмел оставить женщину голодной? Накормить ее. Пусть досыта наестся, прямо чтоб у меня на глазах!.. — Голос хана сорвался на визг, он потерял свое ханское величие.
Кумар-аналык была похожа на одинокое степное дерево, уцелевшее, выжившее вопреки всему и оттого особенно сильное и крепкое. Ее кипенно-белые седые волосы слегка трепал ветерок. Кумар-аналык выпрямила стан, высоко подняла голову в ожидании нового испытания, новой муки. Она подхватила подол своего длинного платья — видно, не хотела, чтобы ей что-то мешало идти навстречу опасности, навстречу беде.
— Эй, старуха, пока тебе приготовят еду на золотом блюде, я покажу тебе главного твоего ворога! Ты сама определишь ему кару!
Словно собаку на поводке, палач подтащил Шонкы и повалил перед нею на колени. У Шонкы на шее была петля.
— Он застрелил твоего сына!
— Ты? — вырвалось у Кумар-аналык.
— Пощади меня! Не вели казнить! — Шонкы пополз к ней на коленях.
— Ядовитую змею нужно убивать, иначе бед не оберешься! — Кумар-аналык набрала в легкие воздух и продолжала:- Если бы мне подбросили такую же ядовитую тварь, какой ты, хан, являешься, я не пощадила бы тебя! Вырвала у тебя жало и размозжила бы голову! Этому жалкому трусу я даже плевать в лицо не стану! Сгинь долой, прочь с моих глаз!
— Я буду умирать теперь каждый день, мать! От твоего презрения! Я уже умер, я уже погиб, Кумар-анылык! — бился Шонкы головой о землю.
— Вот и подыхай каждый день и каждый час!
— Старуха сошла с ума! — перебил ее хан. — А этот подлец… он одним глазом косил в одну сторону, а другим — поглядывал в другую… Пусть ему выколют глаа!
Шонкы начал лихорадочно шарить руками по земле. Нашел какую-то палочку, бросил, нащупал другую — и ударил ею себе в глаз; глаз вытек, лицо обагрилось кровью. Палачи стремительно бросились к нему, выволокли его из сада…
Толстый, внушительного вида повар принес на вытянутых руках блюдо. Оно было покрыто белым шелком… Повар отбил хану три поклона. Сеидмухамед показал глазами на Кумар-аналык. Повар, приблизившись к ней, протянул ей блюдо, стянув с него при этом зубами покрывало.
На золотом блюде покоилась голова Алакоза.
Все ахнули — будто из единой груди вырвался то ли вздох, то ли стон. Кумар-аналык едва не потеряла сознание; глаза ее, казалось, вот-вот закроются навеки… Она медленно, величавым и плавным движением сняла с платья украшение из серебряных монет и бросила на золотое блюдо. Монеты зазвенели звонко и холодно… Кумар-аналык развязала, расправила свой голубой широкий пояс и укрыла им голову Ерназара.
— Сын мой, мне больше нечего тебе подарить. Это все, что я смогла принести… Этим поясом повяжи свой стан; эти серебряные монеты потрать как хочешь, на разные удовольствия. Ты у меня красавец, палван! На тебя заглядится любая женщина! Даже самая молодая и прекрасная жена хана способна потерять от тебя голову…
Кумар-аналык отступила назад, замерла, не отрывая взгляда от золотого блюда.
Хан не смог — хотел, но не смог — заставить себя поднять глаза на эту женщину, обладавшую сверхъестественной силой и властью над собой и над людьми.
— Расходитесь, расходитесь все! — приказал он шепотом. — Конец! Расходитесь! Все, все!..
Третья часть, служащая эпилогом
К полудню солнце превратило Хиву в адское пекло. Из ворот города вышел молодой путник в большой меховой шапке. Пот густо струился по его лицу, заливал глаза, но он, похоже, ничего этого не ощущал: быстро, упрямо шагал вперед, словно торопился уйти подальше, подальше отсюда, от этого города, где одним достаются богатства и слава, а другим — лишь нищета и горе… Пот, слезы, а еще кровь…
Он шагал, гонимый яростью, гневом и болью. Мимо него проезжали арбы, скакали всадники — его с ног до головы обдавало пылью, в нос шибало конским потом. Он ничего не замечал, шагал и шагал посередке дороги, весь во власти своих мыслей и чувств… У границы, которая отделяла земли каракалпаков от Хивы, отделяла лишь условно, — у Майлы-шенгеля — путника нагнали три всадника. Это были Каракум-ишан и два его суфия. Каракум-ишан попридержал коня, усмехнулся:
— Ба, да это наш поэт!
Бердах не удостоил его взглядом, едва поздоровался.
— Да, повезло тебе, поэт, прямо скажем, повезло! — с издевкой заметил ишан. — Ты у нас счастливчик! Редкостный счастливчик!
