Бенивьени показал печень, почки, зобную железу, поджелудочную – «сладкое мясо», как я знал их, – и красный паутинчатый мешок желудка. Вот он, привратник желудка, который так тревожил кардинала Гонзагу. Но где же огонь, который должен бы гореть под сосудом пищеварения? Не было ничего, кроме большой бухты кишок. Я хотел спросить, но Мелоццо держал сердце с короной отрезанных артерий и вен, пока Бенивьени называл каждую часть: vena arterialis, arteria renalis[37]. Гален говорит нам, что эта штука выполняет такую и такую работу. Сюда входит воздух из легких, а здесь, в левом желудочке, превращается в животворный дух. Сердце – это мышца, она и раненая может продолжать биться, как, на свою беду, обнаружили те, кто дерется на дуэлях, но перережьте вот это – изящные сосуды голубого и розового цвета, разветвляющиеся, как драгоценный коралл, – и смерть придет мгновенно, потому что жизненный дух не сможет циркулировать. Сколько раз я разрезал сердца – сердца свиней, овец и быков – и превращал в руины всю эту алхимию, эти тонкие механизмы.
Я пронаблюдал весь процесс, даже когда Бенивьени показывал нам мышцы лица, даже когда Мелоццо вытащил глаз и блестящая струна нерва затрепетала между белым глазным яблоком и пустой глазницей. Даже когда они отпилили крышку черепа и вытащили мозг, доказывая, что там нет ничего более необычного, чем морщинистая складчатая репа. В мастерской начинало вонять, как на бойне. Люди постепенно отходили, поодиночке или парами, пока в самом конце, когда человек на столе уже прекратил быть чем-либо, кроме останков какого-то дикого животного, зрителей осталось совсем мало. Некоторые не продержались дальше вскрытия грудной клетки.
– Твою мать! Мне нужно вина.
Это говорил Антониаццо. Он снял свою шапочку и вытирал лоб. Воздух в мастерской был удушливым и спертым, а запах мяса и содержимого желудка и кишок становился ошеломительно сильным. Антониаццо с достоинством поклонился Мелоццо и хирургу, которые мыли руки в миске, удерживаемой нетвердыми дланями ученика, который нас впустил, – теперь его лицо приобрело цвет угриного брюха.
– Друзья мои, мы благодарим вас за раскрытие перед нами этих тайн, за пролитие света во тьму этой священной формы и за совершенствование нашего ремесла. Но боюсь, мы не сможем вам помочь убрать это все. Стольник, вы идете?
– Нет, но спасибо. Думаю, я пойду в баню.
Я прочел короткую, но пылкую молитву о душе расчлененного бедняги, которого ученики заворачивали в кусок старого холста, и ушел один, гадая, как, во имя Господа, я предполагаю превратить мрачный акт разрушения, которому только что стал свидетелем, в пир, достойный Папы Римского.
46Я отправился к мастеру по металлу, который и раньше делал для меня всякие вещи, – его мастерская располагалась неподалеку от рыбного рынка – и объяснил, что мне нужно: шесть позолоченных подносов в форме мужской головы, туловища, рук и ног с соответствующими крышками. Сойдет и недрагоценный металл, потому что потом мы их все расплавим. Ремесленник, курносый парень с кожей, прокоптившейся дочерна от дыма и пламени печей, решил, будто понял, что я имею в виду, но оказалось – нет. Я хотел блюда в натуральную величину человеческого тела, чтобы, когда их, закрытые крышками, поставят на стол, гостям показалось, что там лежит золотое тело. Мастер хмыкал и бубнил, пока не нарисовал мне на доске что-то приблизительно похожее.
Тем утром я проснулся рано, рядом с какой-то из девушек донны Эуфемии, и влил в себя небольшую бодрящую дозу напитка из вина и каннабиса, чтобы в голове не иссякали идеи. Парочку я сообщил мастеру по металлу, и поскольку мои заказы много раз приносили ему большой доход, бедняге приходилось мириться с моими фантазиями. Но потом я спросил, может ли он взять медные листы и обить ими старую статую. Он решил, что может, и я отвел его к месту неподалеку от Пантеона, где рабочие копали яму под фундамент нового палаццо. Там, сложенные в кучку, лежали мраморные торсы и конечности, похожие на бледные дрова. Ничто из этого не могло стоить много, и рабочие были счастливы, когда я сунул им несколько монет в обмен на куски по моему выбору. Я отвез их на телеге в мастерскую и оставил там.
Дни перед пиром у Папы почти изгладились из моей памяти. Один сводник, владелец большого и дорогого борделя возле Сан-Клементе ин Рионе Монти, очень хотел, чтобы я пользовался для танцев его девушками и мальчиками, и принялся посылать мне новую шлюху каждый вечер, кроме субботы. Довольно бессмысленная дань набожности с его стороны, потому что я сомневался, чтобы он водил своих работников к мессе. Меня тревожила мысль, что таким образом испытывают мою мужественность – по причине собственного состояния или потому, что я начинал находить столь полезными свои утренние процедуры? Мне пришлось еще глубже закопаться в свои мешочки с травами, не говоря уже о разнообразных мазях и настоях от кардинальского аптекаря, очень секретных и очень, очень дорогих. Я просыпался, выпивал стакан сырого яйца, смешанного с гвоздикой и высушенной и измельченной вульвой лани, и пока эта невообразимо мерзкая жидкость проходила по внутренностям к члену (изможденный орган был надежно заключен в модный, набитый мягким гульфик и умащен мазью, сделанной из перемолотых летучих муравьев, коры вяза, мускуса, амбры и яичек перепела), я спускался на кухню, чтобы решать все возникшие проблемы. Обедал я своей долей вчерашних вечерних остатков, что зачастую означало какие-нибудь искусно подобранные афродизиаки, вроде каракатицы с орешками пинии, трюфелей и опять перепелок, заливаемых вином, в которое я клал листья львиного зева или крапивное семя. Быстрое посещение мастерской металлиста, пробег по рынкам, чтобы убедиться в честности закупщика; возможно, торговля с поставщиками. Потом обратно, чтобы начать собирать воедино вечернюю пирушку.
Это означало найти музыкантов, применив угрозы и при необходимости подкуп (и уж слишком часто – попытки их протрезвить); наорать на кухне; наорать на слуг, накрывающих стол его высокопреосвященства; выстоять саму трапезу; провести увеселения, которые я для нее запланировал; убедиться, что наш ловкач Орландино не отрезал никому нос своими крутящимися ножами; проводить каждого гостя до его постели, с компанией или без; присмотреть, чтобы кухню убрали, пряности заперли, а мясо подвесили, где не достанут крысы; проверить, чтобы всем заплатили, если необходимо; удостовериться, что Теверино доволен, что его заместитель доволен, что девушки-судомойки довольны, что мессер Доменико доволен и что его высокопреосвященство удовлетворен тем, как все прошло сегодня вечером.
Потом я ел собственный ужин – обычно флягу вина, толстую горбушку хлеба и то, что для меня отложил Теверино, – если повезет, что-то легкоусвояемое, вроде отварного каплуна или рыбьих щечек. Немного индийских листьев в вино, возможно, что-то еще для члена, вроде жареного корня драконьего аронника. Тогда, и только тогда я смогу отправиться, пошатываясь, в свои комнаты и обнаружить там ожидающую меня девицу. Если повезло, то она развела огонь, иначе придется вызывать юного Алонсо Руиса де Бисимбре, а потом от него избавляться, потому что он будет ехидничать надо мной и пялиться с ухмылкой на мою женщину.
Но на этом мои труды отнюдь не заканчивались, потому что теперь мне требовалось доказать своей подруге на ночь, которой, как я всегда подозревал, строго наказали наблюдать за каждым моим движением (каким бы неправдоподобным этот страх ни казался при свете дня), что я мужчина – даже больше, чем просто мужчина. Намного больше: бык, жеребец, неистощимый в аппетитах и энергии; что я кондотьер, перейти дорогу которому любой мужчина сочтет безумием. Рим, казалось мне, был странно переполнен мужчинами, желавшими превзойти меня, посягнуть на мою власть и влияние, обманом заставить произвести некий роковой ложный шаг. Только когда я оставался доволен тем, что принес удовлетворение, какой бы мерой оно ни мерилось, только когда я убеждался, что не посрамил честь, что моя репутация невредима и протянет еще день, я позволял себе погрузиться в неглубокий тревожный сон.
Я расставил все на столе перед собой. Я не мог спать: до пира меньше дня, чересчур много возбуждающих средств, девушка в моей постели тихо всхлипывает во сне. Так что я спустился в кухню, чтобы кое-что сделать. У меня есть все нужное: миски для порошков – оранжевого, белого, черного, желтого, красного. Яйца. Где-то здесь должна быть кисть. И мой нож. Доска не подготовлена: грунтовки здесь нет. Но должно получиться. Я разбил яйцо, отделил желток, проткнул осевший золотой шарик и дал сокровищу вытечь в блюдце. Немного пигмента на кончике ножа, вмешиваем медленно. Плохо, порошок слишком грубый, но я капаю на отталкивающую массу уксусом и снова перемешиваю. Попробуем желтый. Лучше. Черный хорош, просто уголь из очага.
