— Быть не был, но от афонских паломников зело наслышан, — важно заявил Переяска. — Так вот, они сказывают…
— Прогоню тебя из своих отроков, ей-богу, прогоню!
— …Они сказывают, что, первым делом, никаких ни жен, ни дев, ни старых, ни малюток на Афон не пускают, это — раз. Мало того, вторым делом, никаких собак или кошек там тоже нет, одни коты и псы, это — два. А также и всякий скот представлен токмо в мужском роде, это — три. Ни тебе коз, ни коров, ни овец, ни свиней, а одни козлы, быки, бараны и боровы. Коней много, а лошадей — ни одной. Тако же и с птицею. Гусь есть, а гусыни не отыщете. Петух поет, а курица не квохчет. Селезень — вот летает, а утку — хоть голос сорвите, зовуще, не накличете.
— По-твоему, выходит, скоты, звери и птицы там тоже монастырский устав читали? — с сердитой усмешкой спросил Евсташа.
— Они, может, и не читали, а Господь Бог им по молитвам монашеским внушил сей устав, — невозмутимо отвечал Никита. — Мало того, вы не поверите, ибо все маловерны, но даже соловей поет в рощах афонских, а потом улетает прочь к своему гнезду, потому что соловьиха проживает отдельно, за пределами Афона.
— Получается, что у нас тут как бы тоже Афон, — молвил Ратислав. — Вона сколько мужей собралось — десятки тысяч одного мужеска пола.
— Ежели не считать Россоланы с ее бабьим войском, — усмехнулся Мефодий.
— Про которое Никитка соврал и дорого не взял, — добавил гневно Андрей. — Довольно сего гормотушку слушать. И — последняя битва. Отселе буду себе нового отрока искать.
— Али я плохо служу? — возмутился Никита.
— Молкни! — топнул ногой князь. Долго стояло молчание, но от нестерпимости ожидания Ратислав снова с усмешкой обратился к Переяске с вопросом:
— А насекомые? Скажем так — жуки там, на Афоне, имеются, а жужелицы тоже чрез Господа монастырскому уставу обучены и не объявляются?
— Не токмо жужелицы, но и мухи, — вмиг оживился Никита. — Мушиные мужья жужжат и летают, а мух нет. Комары гудят по вечерам, а чтобы комарица пищала — не услышишь. И сие есть величайшее в мире христианское чудо. Даже блохи…
Но он не успел договорить про блох, ибо в сей миг случилось то, чего они тут столь томительно ждали несколько часов кряду. Вдалеке, на вершине Вороньего Камня, вспыхнула золотая точка — это сверкнул золотым своим шитьем владимирский лев на алом знамени князя Александра Ярославича, которое наконец поднялось над Божьим миром. Тотчас же и солнце, внезапно выглянув из-за туч, озарило окрестности, будто и оно было послушно Александровой воле. А еще через несколько мгновений до слуха долетели призывные звуки труб и дуделок, грохот тулумбасов.
Сердце князя Андрея бешено заколотилось, лицо вспыхнуло алым пламенем. Он повернулся к своим соратникам:
— Блохи… Я те дам блохи!.. Настал наш час, братья! Не посрамим славы Русской!
Всё пришло в долгожданное движение, все вскочили на коней и поскакали к своим полкам — выводить их на лед Чудского озера. Доселе зажатая пруга стремительно распрямлялась, и сейчас, когда князь Андрей уже скакал впереди своего войска в сторону врага, казалось диким и далеким то долгое ожидание боя, будто окончился тягостный сон и наступило бодрое веселое утро. Далеко оторвавшись от пешцев, конные отряды, осыпаемые стрелами, первыми ударили в правый бок свинье, вломились в дрогнувшие ряды немцев, вступили в яростную сечу. Видный ритарь в белом плаще, украшенном черными лапчатыми крестами, первым бросился навстречу князю Андрею, увидев в нем предводителя и явно радуясь близкой схватке. Огромная когтистая орлиная лапа, вылитая из красной меди, торчала из темени его шлема, и Андрей даже успел полюбоваться таким грозным воинским украшением, прежде чем нанести ритарю первый удар перначом. Отрок Никита бился неподалеку с оруженосцами того же ритаря и как-то очень быстро и умело расправился с ними, да еще крикнул при этом князю Андрею:
— Ужо не прогонишь мя теперь!
И лишь после этого Андрею удалось пробить шлем, украшенный когтистой орлиной лапой, он тотчас перекинул пернач Евсташе, выхватил из ножен меч и добил важного тевтонца, свалил его к ногам коня на забрызганный кровью, влажный и чавкающий под ногами и копытами лед. В следующее мгновение другой, более могущественный ритарь выдвинулся и, наскочив на Евсташу, мощным ударом огромной палицы выбил скромного Андреева отрока из седла. Шлем этого тевтонца был украшен медной дланью с указующим перстом, и сей перст будто указывал — ты моя следующая жертва! И князь Андрей хотел было сразиться с этим мощным воином, но бой вокруг него столь загустел, что трудно было теперь затевать поединки. Подоспели пешцы, наперли сзади, и пошло сражение такое, в каком желаешь лишь одного — не задеть кого-либо из своих, ибо бьешь направо-налево, вперед и назад, всюду видя окрест себя врагов. Он успевал лишь выхватывать мгновенья — вот упал указующий перст, вот мелькнуло под копытами мертвое тело Евсташи, лежащее в огромной кровавой луже, вот еще один красавец-ритарь бросился на Андрея, желая забрать его жизнь, — у этого шлем был столь искусно изукрашен, что Андрей даже успел пожалеть о том, что нет времени полюбоваться замечательным искусством оружейника-шлемодела. Некая летящая медная дева с мечом в руке бежала по шлему тевтонца, едва касаясь его своей босой ножкой. И жаль было, когда чья-то тяжелая дубина, будто муху, смахнула эту изящную деву со шлема ритаря, а потом и самого прекрасного шлемоносца вышибли из седла, пронзили, искололи и затоптали.
Сражение продолжалось. Оно было долгим, а проносилось как единый миг. И то, что казалось тяжелым и нескончаемым, вдруг оканчивалось, и вот уже Андрей с восторгом видел, как широким потоком русские войска разделили свинью надвое, поглощая голову и плечи, окружив их и истребляя, а широкую заднюю часть медленно отодвигая и поворачивая в сторону Узмени. Все сбывалось по замыслу Александра!
— Что, княже, — крикнул Ратислав, — пора нам теперь к женскому месту свиньи пробираться! — И захохотал, но в тот же миг короткое копье, весьма удачно брошенное врагом, пронзило ему обнажившееся горло, кровь брызнула и заклокотала, и прекрасный суздальский воевода, который еще совсем недавно спрашивал про насекомых и так великолепно сказал, что у нас здесь свой Афон, теперь мешком свалился с коня, освобождая душу. И душа Ратислава так горячо пронеслась перед Андреем, что князь успел почувствовать ее дыхание, будто порывом теплого весеннего ветра обдало его.
— Ну держись, папская рать! — в бешенстве воскликнул князь Андрей и с удвоенной силой принялся за дело. Конь под ним пал, но он успел перескочить на другую лошадь, только что освободившуюся от убитого всадника. Сражение поворачивалось, и если поначалу, когда только ударили немцам в правый бок, впереди пред Андреем была полунощная сторона, то потом он развернулся на запад, а теперь уже и вовсе двигался лицом на полдень, медленно отталкивая немецкое войско в сторону теплого озера, к Узмени. Все знали о мечте Александра повторить то, что они с отцом сделали на Омовже, — провалить тяжелых тевтонских ритарей под лед. И всем, включая Андрея, хотелось, чтобы мечта Александра сбылась.
Глава девятнадцатая
ЛЕДОВАЯ ПЕСНЯ
Петер Дюсбургский по прозвищу Люсти-Фло считал себя шпильманом — бродячим певцом, хотя у него была четко прописанная должность — хронист ордена Дома Святой Марии Тевтонской. В юности Петеру посчастливилось познакомиться с великим поэтом — с самим Вальтером фон Фогельвейде, и даже взять у него несколько уроков стихосложения. С возрастом Петер понял, что больше всего ему нравится писать о рыцарях, о войне, о храбрости и бесстрашии, о кровавых битвах. Он прибился к ордену, прижился в нем, и, хотя рыцари презирали поэтов, они мирились с тем, что кто-то да должен описывать для потомков их подвиги.
Петеру была поручена хроника, но он сочинял и песни, одна из которых пользовалась таким большим успехом, что постепенно забылось, кто ее сочинитель, говорили — народная. Там были такие слова:
Когда тевтонцы поют —
Стало быть, они в поход идут.
Когда они пьют крепкое вино —
В утробе у них исчезает дно.
Бывало, начнут где-нибудь распевать эту бравую песню, а Петер потом непременно спросит:
— А кто сочинил слова?
— Народ, — обязательно скажут ему.
— Не народ, а я!
— А ты что — не народ? И ты народ, Петер. Пей да радуйся!
И он сочинил другую песню, которая тоже полюбилась тевтонцам:
Пейте, пейте, братцы, пейте!
Ни о чем вы не жалейте!
Пусть печаль ваша дома сидит,
А здесь пусть кружка об кружку звенит!
Он ходил в походы, и во время сражения любил побывать во всех его местах, все увидеть своими глазами, за что его и прозвали Люсти-Фло — «веселая блоха».
В утро Ледового сражения он проснулся рано, преисполненный вдохновения и радости от ожидаемой победы над русскими дикарями. Он давно уже привык сочинять на ходу, сначала в уме, а потом только переносить всё на пергамент, отточенное и обкатанное в мозгу. И он не мог сдерживать улыбку, когда ехал верхом на бело-пегом коньке неподалеку от вицемейстера Андреаса. Рядом с Вельвеном двигался на вороном коне некто барон Росслин, темноликий и черноволосый гость ордена. О нем говорили многое — будто он сказочно богат, будто он возглавляет некий таинственный и могущественный орден и даже будто он женщина. Справа от Андреаса ехал епископ Герман, брат вицемейстера Иоганн, и другой Иоганн — фон Акен, с пышным плюмажем на шлеме. А там впереди гремело, вышагивая, огромное орденское воинство, столь тяжелое, что оставалось лишь диву даваться, как это не проваливается под ним лед озера Пейпус. И Петер уже обкатывал в уме образы: «Лед под ногами у них стонал и трещал… Ледяная поверхность трещала… Но сама Святая Мария снизу, из-под воды держала… Провалиться под лед не давала… На вицемейстере мантия, как огнь, трепетала… Как белый огнь трепетала… Покамест были открыты забрала…»
