— Впрочем, не будем терять времени на теоретические изыски и на опровержения глупцов от политики, — заторопился он. — Главное, запомните, мы вверяем вам судьбу целой армии…
— Которую еще только предстоит создать, — вторгся в разговор Троцкий.
— Тем более! Вам, товарищ Тухачевский, предоставляется прекрасная возможность проявить себя — в ходе боев сформировать армию и одержать победы над белогвардейцами и белочехами, не дать им прорваться к Москве и, более того, погнать их на восток и полностью уничтожить в победоносных сражениях рука об руку с другими армиями Восточного фронта. Сейчас это фронт, где решается судьба нашей революции! Мы отдаем вам все, от вас требуем лишь одного: победы!
Ленин немного передохнул и продолжил еще более вдохновенно:
— А как хорошо, батенька мой, как чудесно вы нам тут сказанули: наступать, наступать и наступать! Учтите только, что у многих наших так называемых военных специалистов, порой даже у лучших, склонность — да, да, поразительная склонность — воевать не для того, чтобы побеждать, а для того, чтобы, представьте, просто воевать! Вы, кажется, не собираетесь брать с них пример?
— Это исключено! — пылко заверил Тухачевский. — Один из моих кумиров — Ганнибал. Я преклоняюсь перед его Каннами![11]
— Да, Энгельс писал о Каннах, что никогда еще не происходило такого полного уничтожения целой армии, — еще более оживленно подхватил Ленин, искренне радуясь, что нащупал у Тухачевского непримиримую враждебность к окопной войне и его фанатичную устремленность к наступательным сражениям. — Но нельзя забывать; что Канны — всего лишь маленькое селение в Юго-Восточной Италии. А Россия? Один наш Восточный фронт простирается от Аральского моря до Ледовитого океана.
— И для победы у нас еще пока нет такого полководца, каким был Ганнибал, — поспешно вставил Троцкий, никогда не смирявшийся с ролью молчаливого свидетеля беседы. — Да, Ганнибал — это Ганнибал! Смелый маневр, стремление к полному разгрому врага, внезапность нападения. И особенно умение использовать противоречия в лагере противника.
— А вот давайте, батенька мой, и поможем товарищу Тухачевскому стать настоящим советским Ганнибалом!
— Что ж, если он таковым станет, — Троцкий не скрывал легкой иронии, — я готов заказать для него колесницу триумфатора!
— И знаете, товарищ Тухачевский, — Ленин улыбкой оценил шутку Троцкого, — все военные историки не жалели эпитетов, расписывая, как, например, трудно было Кутузову в Отечественной войне 1812 года. Нам несоизмеримо труднее! Несоизмеримо! У Кутузова вражеские армии были лишь с фронта и флангов. А у нас — и с фронта, и с тыла, со всех четырех сторон света! Мы, батенька мой, окружены, мы окольцованы, мы в петле! Как определить направление главного удара? Куда бросать резервы? Как увлечь массы в наступление? Да так, чтобы не промахнуться, не ошибиться! Сам черт голову сломает!
— А мы не сломаем! — подивившись, что даже Ильич может впадать в безысходность, воскликнул Тухачевский. — Можете быть уверены, Владимир Ильич, мы им в конце концов устроим наши советские Канны.
— Вот с этим чудесным настроением, товарищ Тухачевский, и отправляйтесь на фронт без всяческого промедления! Товарищ Троцкий, как там у нас дела с командующим Восточным фронтом?
— Муравьев пока владеет ситуацией. Да и в деловитости и геройстве ему не откажешь. Хотя уж больно самолюбив и шумлив не в меру, а порой и просто демагог.
— Ну уж вы, товарищ Тухачевский, постарайтесь найти с главкомом общий язык. Где на свете сыщешь идеальных людей?
Прощаясь, Ленин бросил вслед Тухачевскому слова, несказанно удивившие только что родившегося командарма:
— Опасайтесь простуды, товарищ Тухачевский!
Тухачевский хотел было ответить, что простуда ему не грозит, что он хорошо закален, зимой каждое утро обтирается снегом, а летом обливается ледяной водой, но Ленин опередил его:
— Да, да, более всего опасайтесь простуды! Не забывайте, что Наполеон проиграл битву у Ватерлоо из-за какого-то дурацкого насморка!
Несомненным счастьем для Тухачевского было то, что в час крушения монархии он не испытывал ужаса и скорби, не воспринимал, подобно некоторым своим сверстникам, это крушение как конец света: никогда, даже в юности, даже тогда, когда в гимназии, а затем в военном училище ему, как и всем остальным воспитанникам, вдалбливали в голову рабское преклонение перед монархией и сознание необходимости отдать за нее жизнь, он не воспринимал эти внушения сердцем и душой, не был фанатиком, не был из той породы людей, которые исступленно верили в монархию и воспринимали слова гимна «Боже, царя храни» с величайшим и искренним душевным трепетом и даже со слезами на глазах. Это чувство отстраненности от реального мира и реальных событий пошло ему на пользу — ему не пришлось мучительно переосмысливать духовные и политические ценности: он, хотя и не был приверженцем революционного переустройства общества, воспринял и революцию, и гражданскую войну как добрый знак для себя, как волшебную возможность проявить в этих чрезвычайных взрывных обстоятельствах свои способности, характер, волю и тем самым возвыситься на военном поприще. Гражданская война представлялась ему как битва гигантов, и, оценив обстановку, он понял, что победа будет не за теми, кто тянет к прошлому, ибо это прошлое в умах простого народа было прочно связано с рабством, насилием и нищетой, а за теми, кто зовет народ к новой жизни, кто обещает разорвать его цепи, кто рисует заманчивые картины будущего. Смелые феерические утопии всегда кружат разгоряченные головы, им хочется верить, за ними хочется идти, они пьянят кровь. Когда же приходит горькое похмелье — уже все позади, власть у тех, кто красивыми лозунгами довел народ до революционного экстаза, и у тех, кто помогал этой власти разгромить своих врагов. А состоится ли обещанное светлое будущее или же так и останется лишь розовой мечтой — это для взявших власть уже не имело ровно никакого значения.
Все это и было первопричиной того, что переход Тухачевского на сторону большевиков, хотя и таил в себе возможность большого риска, представляя собой непредсказуемое испытание судьбы, не был для него мучительным и тернистым.
Тухачевский хорошо понимал, что карьера его будет тем успешней, чем ближе он сроднится с новыми властителями жизни. И потому, опять-таки без долгих колебаний, он решил не просто перейти на сторону революционного народа, но и вступить в партию большевиков. Жизненный опыт подсказал ему, что, оставаясь беспартийным, он не продвинется на высокие посты в армии, ибо окажется под вечным подозрением в нелояльности, которое не смоешь никакими заслугами. Партийный же билет мог стать своего рода щитом, который не просто оберегал бы его от всяческих непредсказуемых опасностей, но и помогал бы пробивать путь наверх.
В изредка выпадавшие ему свободные часы, в короткие летние ночи Тухачевский перечитывал «Войну и мир» Толстого. Перечитывал не весь роман, а выборочно, главным образом те места, которые прежде отметил закладками. Особенно пленяли его те страницы, где князь Андрей Болконский, узнав в Брюнне от Билибина, что авангард армии Наполеона перешел мост через Дунай и движется к Брюнну, вспомнил о Тулоне; «…Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею. Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном положении, ему пришло в голову, что ему-то именно предназначено вывести русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его из рядов неизвестных офицеров и откроет первый путь к славе!»
Да, Тулон был первой победой Наполеона. Здесь был убит его боевой конь, здесь ему, Бонапарту, прокололи штыком ногу, он был контужен, но ничто не смогло сломить его волю к победе. «Ему было двадцать четыре года, — размышлял Тухачевский. Мне сейчас чуть больше — двадцать пять. Уже этим сходством наши судьбы самим Провидением связываются воедино! Недаром, уже будучи на острове Святой Елены, Наполеон не забывал своего первого успеха. За свою жизнь он одержал множество славных побед: Лоди, Риволь, Аркольский мост, Аустерлиц, Йена, Ваграм… Но самым дорогим, самым бесценным, самым памятным был для него Тулон!»
Отправляясь в Казань, в штаб Восточного фронта, Тухачевский даже в дурном сне не мог представить себе, что первыми его сражениями окажутся не сражения с полками и дивизиями белых, а жаркие схватки с командующим фронтом Михаилом Артемьевичем Муравьевым…
Раннее утро едва зарождалось, но солнце уже успело пронзить Волгу огненными стрелами, и вода в ней отсвечивала багряно и страшно, тая в себе нечто мистическое. Зеленые берега были до странности спокойны, будто их вовсе не коснулось смертное дыхание войны. Тишину нарушали лишь сиплые гудки буксира у пристани.
