Едва посланники Иоанновы князь Холмский и боярин Брадатый воротились в Москву, великий князь, нетерпеливо ждавший вестей из Новгорода, тотчас принял их в своих непарадных покоях.
ИОАНН. Вы живы? Так. С чем притекли?
БРАДАТЫЙ. Великий государь!..
ИОАНН. Ответ?
ХОЛМСКИЙ. В сей грамоте.
ИОАНН. Реки!
БРАДАТЫЙ (берет у Холмского свиток, читает). «Кланяемся тебе, господину нашему, великому князю, а государем не зовем. С тем есмя послов к тебе не посылывали, то ложь. Земель наших, кои желаешь у нас, тебе не будет. Дворища Ярославова не даем. Хотим житии по договору, клятвенно утвержденному на Коростыне тобою и нами. Кто ж предлагал тебе и буде предложит бытии государем новугородским, тех сам знаешь и казни за обман; мы здесь казнили сих и впредь тако, ибо лжецы…»
ИОАНН. Казнили?
БРАДАТЫЙ. До смерти. Иных поутапливали, иных в топоры иссече.
ИОАНН. Бессудно! Верных мне!
ХОЛМСКИЙ. Судило вече.
ИОАНН. А вас что ж не казнили?
БРАДАТЫЙ. Виновны, государь.
ХОЛМСКИЙ. Чтоб повода не дать тебе идти войной.
ИОАНН (выхватывая грамоту). А се – не повод?.. Сколь дерзостно! Да слыхано ли дело?.. Сперва прислать послов с благоволеньм просить в государи меня, потом в том отпереться! И тем лжецом меня явить пред всею Русью! Пред миром всем! Да как стерпеть такое поношенье? Стерпел бы князь литовский Казимеж?
БРАДАТЫЙ. Нет, не стерпел бы.
ИОАНН. Правитель свейский Стен Стур?
БРАДАТЫЙ. Нет, государь.
ИОАНН. Да сам Ахмет татарский!
БРАДАТЫЙ. Немыслимо и то.
ИОАНН. А нам стерпеть? Бесчестием покрыться? Тому не быть! К походу все готово?
ХОЛМСКИЙ. Все, государь.
ИОАНН. Не медля выступать! (Холмскому.) Тебе, князь, с передовыми захватить все посады и монастыри вкруг Новограда, не дать пожечь. Остатним силам, прибыв, стать осадой. Путь в град и из него прервать. Обстрел из огневых снарядов весть неустанно. Попыток приступом взять врата не делать, от глада и мора обессиля, отворят сами. До той поры опасных грамот послам новугородским не давать, буде без опаски придут, ответствовать: «Иоанн желает властвовать в Новограде, как властвует в Москве».
ХОЛМСКИЙ. Исполним, государь.
ИОАНН. Во всех храмах московских вознести молебствия о даровании победы и славы русскому оружию. С тем с Богом!..
ОТРОК. «То быв в месяце ноябре, года 1477-го. О ту ж пору обсташа Новоград осадою лютою, ко гладу, хладу и мору Иоанн его приведоша. И усмиренны быв отважные, и возроптавше усмиренные…»
Благовест в Москве, погребальный звон в Новгороде. В один из тех страшных дней в январе, на второй месяц осады, когда над вымороченным Новгородом стлался унылый звук вечевого колокола, не на вече сзывая, но лишь чтоб напомнить, что не вся еще жизнь источилась из города, молилась Марфа у Святой Софии, а из храма выйдя, задержана была толпой новгородских жен, обезумевших от бедствий.
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА. Боярыня Марфа, смилуйся! Мужи наши на стенах Новугорода не от стрел вражеских, от глада и хлада упадают и мечи из рук упускают! Дети наши криком кричат, хлеба моля! Домы наши запустевают! Смилуйся, освободи мужей наших от крестного обета, пока есть кому воротиться к женам своим!
МАРФА. Не мне целован крест – Святой Софии!
ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА. Но ты всех возбудила, Марфа! Ты!
МАРФА. Я? Нет. К оружию призвала их вольность новгородская!
ЮРОДИВЫЙ (появляясь на паперти с Оборвышем и вздымая строгало). Да придет волхвы и да взрежут утробу ли, груди ли у жен нарочитых, и да вынимаху жито, и рыбу, и мед, и скору, и всякое пропитание!
МАРФА. Безжертвенно возможна ль свобода?
ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА. Чьи жертвы? Наши! А сама? Пузо яствами набиваешь из закромов своих! Скажи про вольность не нам, но чадам нашим, чтоб затихли!
МАРФА. Мой хлеб, как и у вас, пустой горох. И житницы мои для всех открыты!
ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА. Из житниц крохи даешь, а други закрома туго набиты и под стражей! Сама откупишься, а нам всем на погост?
ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА. Львица древняя Езавель! Ироида бесовна, Новоград сгубившая, яко святого Иоанна Предтечу! Будь проклята Господом, как Евдокса, зло учинившая святителю Златоусту!
МАРФА. Жены новугородские, сестры мои! Сами мужей своих на подвиг подвигнув, сами руки повяжем им стоном своим? Закрома мои берегутся на черный день, коим, Бога молю, решиться может судьба вольности нашей. Убоявшись ярости новугородской в открытом бою, да убоится Иоанн и твердости нашей! Рати его в разбое и праздности развращаются, ропот в стане его, хлад вселенский, смертно нам досаждая, и ему досаду чинит! Дня единого недостать нам может, про то запасы храню!
ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА. Тот день пришел уже, Марфа. Завтра некому будет черпать из житниц тех.
ЮРОДИВЫЙ (терзаясь неуслышанием). Да придут волхвы и да взрежут утробу у жен богатых, и да изымаху жито, и рыбу, и мед! И да отворотит жена нарочитая лик свой от берущего из утробы ея, дабы не знаша берущего и не востребовавшего после отдачи, ибо не в долг брато и не в долг дато, а по материнскому благожеланию! И да буде обнажена она о пояс, како мате обнажаша се, кормя чадо свое!
МАРФА. Да будет так!..
И под странный, мрачный напев сопелей и варганов свершается в доме Марфы обряд наделения страждущих имением имущих, рожденный в годы народных бедствий. К обряду сему явилась Марфа в белоснежном, золотом шитом облачении, словно провидя, что то в последний раз, а дале по гроб обречена будет черной острожной каче. Скоморохи в кожаных масках, исполняя обряд, выводят ее о руки к собравшимся женам новгородским, накладывают на глаза кожаную повязку, вопрошают: «Вем ли?» Услышав ответ Марфы: «Не вем» – разоблачают ее, спустив с плеч одежду по пояс, оставив лишь ладанку на шее, поворачивают спиной к собравшимся. Один из скоромохов водружает на спину ее мешок с серебром, другой подает нож, третий «взрезает утробу» – рассекает кожу мешка. И, черпая из него, наделяет чередою подходящих женщин. И еще не был завершен обряд, как в доме появился князь Холмский с московскими ратниками. Те ринулись вперед, но были остановлены рукой князя. Последняя из страждущих получили долю свою, мешок упал к ногах Марфы. Те же скоморохи подняли на плечи одеяние ее и обернули лицом.
МАРФА. Ныне равна с вами я, сестры мои. И это все, что могу для вас. Но не могу снять крестный обет с мужей ваших. Отверзить врата новогородские ратям иоанновым лишь сами они вольны, и за то пред Господом, Святой Софией и вече в ответе!
Стражники срывают с глаз Марфы кожаную повязку.
ХОЛМСКИЙ. Врата отверсты друзьями нашими. Вечу пробил последний час. Указ мне: тебя под стражу взять и в узы. Есть ли желанье у тебя, которое я в силах бы исполнить, не преступая долга?
МАРФА. Есть, князь. (Снимает ладанку.) Василью, внуку, передай. Теперь она его.
ХАЛМСКИЙ (принимая ладанку). Исполню.
Стража уводит Марфу.
ХОЛМСКИЙ. Звони, звонарь! Сзывай народ на вече – в последний раз!..
В последний раз собирается новгородское вече на древнем своем Ярославовом дворище. И пока готовится к выходу Иоанн со свитой, в понуром молчании пребывает народ. Лишь Юродивый, с Оборвышем за руку, бродит по дворищу.
ЮРОДИВЫЙ (предлагая строгало то одному, то другому). Возьми строгало, брат! Изладь домовину, как без нее, холодно!.. А ты!.. Возьми!.. А ты?..
Появляются Холмский и Брадатый, следом Палач с сыном.
ЮРОДИВЫЙ (Брадатому). Боярин, тебе строгало надобно, тебе! Не мешкая, за дело!.. (Палачу.) Скажи ему!
БРАДАТЫЙ. Убрать!
Страдники уволакивают Юродивого с Оборвышем.
БРАДАТЫЙ. Великий государь Новограда и всея Руси Иоанн!
Все склоняются. Появляется Иоанн в торжественном облачении, занимает приготовленный для него трон. Дает знак Брадатому к началу церемонии оглашения государевой воли.
БРАДАТЫЙ. «Мы, великий князь московский Иоанн Третий Васильевич, государь всея Руси, объявляем вам, граждане новугородские, волю свою…»
Не увиденнае никем, присутствующая на этом последнем вече не плотью, но воображением граждан и страстным стремлением своим быть с ними в этой роковой час, появляется Марфа. Она в черном, с оковами на руках.
БРАДАТЫЙ. «Милость нашу возращаем мы Великому Новограду, отчине нашей, за то, что вы, граждане новогородские, вняли гласу благоразумия, по доброй воле отверзли врата ваши и умолили нас стать государем вашим…»
МАРФА. Несчастный град!
БРАДАТЫЙ. «В утверждении власти своей, являя милость свою, берем мы не все земли ваши, но токмо половину. Половину вотчин боярских и иных, половину волостей архиепископских и монастырских, а хлебопашец буде отдавать в казну семь гривен с обжи, тако ж купец и ремесленник всяк со своего промысла и ремесла…»
КУПЕЦ (бывший истцом на суде Иоанна). Помилуй, государь! Вели уж сразу в петлю!
ИОАНН. Се отчего?
