Аспак слушал и вдруг почувствовал, что рядом с ним едет девушка, черноокая и живая, и никакой не брат.
– И воевали с родами вашими, пока сколоты поняли, что они воюют с женщинами. Пожелали ваши мужи иметь детей от савроматок. И сказали сколоты: будьте нашими женами…
Ветер бросал на глаза Опии волосы. Она резко отбрасывала их, и Аспак видел, какая она нежная, как волнуется ее белая рубаха под распахнутым плащом и какой он, Аспак, большой по сравнению с этой девушкой. Сила бурлила в нем, хотелось показать ее, не сдерживаясь.
Летний ветерок обжигал лицо.
– Мы не поймем ваших женщин, сколоты, так как нет у нас одинаковых с вами обычаев, ответили тогда савроматки, – не спеша вела свой рассказ Опия. – Возьмите свой скот и свое имущество и пойдемте жить вместе, отдельно от ваших родителей, на восход солнца. Послушались мужи-сколоты и пошли за девами нашими от Борисфена к Танаису и там поселились. И до сих пор придерживаются жены савроматов старых обычаев: ездят верхом на охоту, воюют и носят одежду воинов.
Аспак и Опия отстали от свиты и свернули на опушку леса.
Аспаку привиделась в глубине густая чаша, прохладная и манящая. Схватил коня девушки за повод, ударил своего в бока и повлек за собой Опию, не обращая внимания на крики. Так несся он, ломая мелколесье, пока не почувствовал легкость в руке и не заметил, что держит обрывок повода. Разгоряченный, поворотив коня, увидал, что Опия выезжает из лесу и вкладывает меч в ножны. Закипел у молодого сколота, владельца скальпа, гнев на строптивую девчонку; помчался он вдогонку, готовый убить ее, но расстояние не сокращалось, а войско сколотов и савроматов приближалось. Опия направила коня к царице Пате.
В сердце входит черный страх.
Сердцем водит злая ночь.
Оа! Персов гордые войска!
Будут слезы, будет стон,
Будет плач
В стенах опустевших Суз.
Э с х и л. Персы
И соединились войска сколотов. Устроили жертвоприношение сколотскому мечу.
А вечером царь Иданфирс вернулся в просторный шатер. Отцепил от железного пластинчатого пояса меч, колчан со стрелами и луком, серебряный черпачок для воды. Расстегнул крючки пояса, снял кожаную куртку, усталым движением закатал рукава вышитой красно-зелеными крестиками сорочки. Опустился на кошму посреди шатра. Приказал никого не впускать. Сегодня он устал. И не так из-за тряски в седле, как из-за напряжения, неудовлетворенности. Сегодняшняя жертва богам не удалась, сколько бы овечьей и лошадиной крови ни пролилось на боевой меч. Кровь не та… Разве такой жертвы жаждут Папай и Апи, воинственный Фагимасад от своих детей? Беззащитные твари освятили сегодня меч, а враг продолжает наступать на пятки. Но еще не время! Надо протащить персов по болотам невров, тогда они созреют, чтобы посдирать с их голов кожу и выцедить из жадных глоток кровь. Нет, боги не прогневаются, не оставят его и сколотов. Ведь Иданфирс всегда соблюдал обычаи предков.
…Мимо шатра, в котором отдыхал Иданфирс, проезжал Скопасис. Неодобрительно смотрел он на шатры, окружавшие большую царскую повозку. Вон сколько слуг развел Иданфирс! Тут и конюх и оружейник, повар и виночерпий, пастухи и охрана.
Еще жен бы взял с собой!
Скопасис чувствовал себя легким, необремененным. Из слуг на войну взял только оружейника Аспака. На войне все лишнее – обуза.
А вот та войлочная палатка поменьше. В ней царь Иданфирс хранит реликвии сколотов, ниспосланные когда-то богами: золотой плужок, золотой топорик, золотой рог и маленькое золотое ярмо. Их показывают только во время жертвоприношений богам. И каждый сколот знает, что золото это неприкосновенно. Лишь Иданфирс и его ближайший слуга могут брать реликвии в руки, остальных же, посягнувших на дары богов, ждет смерть. Человек хиреет, чахнет, золото печет ему руки, тело, душу, он не находит себе места.
Скопасис остановил коня, прислушался. Надвигались сумерки, тихо на царской стоянке. Поодаль вокруг костров сколоты подремывают у огня.
Скопасис слез с коня. Тихо ступая, приблизился к маленькой палатке. Откинул полог, но ничего не разглядел. Сердце учащенно бьется. Чего он боится? Кары богов? Но какая-то сила подталкивала, и он нырнул под полог. Ощупал землю. Что-то обожгло руку, и он отдернул ее, сел на землю. Убраться отсюда поскорее! Но та же сила заставила снова протянуть руку к обжигающему золоту. Это был золотой топорик. Скопасис зажал его в руке и теперь только понял, что металл не горяч, а холоден…
Он сунул в кожаный мешок и топорик, и маленькое ярмо, и плужок, и рог. Озираясь, выбрался из палатки, поехал прочь в темноту. Бросил поводья. Взвешивал в руке мешок, запустил туда руку и гладил золото, грел горячими пальцами. Золото не жгло.
Радость поднималась в нем. Вокруг ни души, и Скопасис рассмеялся, подбросил мешок, поймал его, закинул за спину. Ударил коня в бока. На поляне луна осветила царя катиаров, разгоряченное лицо, долговязую фигуру. Он самый сильный среди сколотов! Священные реликвии льнут к его рукам. И Папай, и Апи, и Табити, и Фагимасад благоволят к нему – Скопасису!
К рассвету Скопасис вернулся в лагерь. Смело, не таясь, подъехал к стоянке Иданфирса, зашел в маленькую палатку, бережно вынул из мешка золотые реликвии, положил их на место.
В шатрах зашевелились сонные слуги.
А днем сколоты вступили в край меланхленов, живущих по обе стороны Танаиса.
Выходили за земляные валы старейшины меланхленов в черных длиннополых одеждах. И царь Иданфирс говорил им:
– Не захотели присоединиться к нам, как советовали мы! Надеялись, перс не достигнет ваших хижин. Пока не поздно – присоединяйтесь. Завтра персы будут стоять на этих валах.
Выкрикивали старейшины вдогонку Иданфирсу. Поглядывали на широкие лесные просеки, оставленные сколотами; и ужас овладевал ими и гнал темные фигуры к хижинам. Но издали нарастал, все сильнее слышался треск деревьев – то продирались сквозь чашу страшные персы, и оставляли меланхлены селения и плетенные из веток, обмазанные глиной жилища, угоняли стада, забирали все, что можно.
Встревожили сколоты и племя андрофагов в их лесных землянках-норах. Глухим ворчаньем встретили андрофаги соседей. Волчьим блеском загорались глаза.
– Перс, перс! – кричали сколоты, размахивая топорами. И андрофаги с проклятьем вылезали из землянок, складывали шкуры на своих немногочисленных лошадей и гнали их в глубь леса.
Теперь Диамант и Теодор оставили свою телегу, пересели на лошадей. Тяжело было расставаться Теодору со своим добром, но здравый рассудок взял верх. Телега цеплялась за сломанные деревья и кусты, застревала в грязи – греки едва успевали за войском.
– Сначала я беспокоился, как бы продать побольше оружия сколотам, дальше – как удобнее уложить выменянные шкуры и мешки шерсти. Потом я мучился, что выбросить. Теперь я думаю: как добраться живым домой, хотя бы в одном хитоне, – печально говорил Теодор. Он похудел, от брюха и следа не осталось.
– «О Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который, странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен, многих людей города посетил и обычаи видел…»[30] – Диамант смолк, хлопнул себя ладонью по щеке, размазал упившегося кровью комара. – Боги посылают нам испытание. Это вторая «Одиссея», и когда-нибудь поэты будут слагать о нас песни.
– Вместо пения сирен мы слышим вой волков, – печально усмехнулся Теодор.
Примерно через полтора суток в том же месте из шелковой палатки вышел Дарий.
Странный и жуткий в своей непонятности сон привиделся Дарию.
Они были снова вместе после смерти мага-самозванца и разыгрывали на царство жребий. Все было, как тогда. Решили: чей конь первым заржет при восходе солнца, когда они выедут за городские ворота, тот и будет царем. И вот Дарий рассказывает об этом своему безбородому смешливому конюху. «Господин! Если только от этого зависит, быть тебе царем или нет, то соберись с духом и не беспокойся – никто не будет, кроме тебя, царем. Есть у меня средство…» – отвечает конюх.
И видит Дарий, как конюх выводит ночью за ворота любимую кобылицу, как накрепко привязывает ее к столбу за воротами, как обводит вокруг кобылицы жеребца несколько раз и наконец пускает его к ней…
А утром, когда они по уговору садятся на коней и выезжают за те самые ворота, происходит нечто странное: жеребец не бросается вперед и не ржет, как это было тогда, семь лет назад. И никто не падает Дарию в ноги в знак признания власти, а все молча едут… Он хочет воскликнуть: «Давайте проедем еще раз!» – но уста не размыкаются…
Какие-то звери, напоминающие шакалов, но с более грубыми голосами, разбудили царя. Дарий глянул в черную темень, но, кроме догорающих костров, ничего не увидел. Вой несся издали, из глубины леса. Дарий ударил носком сапога раба, спящего у костра, тот разбудил других, и начали они бросать хворост в затухающее пламя. Но вой не прекращался.
