Роланд как-то спросил, было ли хоть что-то хорошее в моем детстве в Месадейле, осталось ли у меня хоть одно доброе воспоминание посреди плохих. «Одно — наверняка, — ответил я. — Там ты никогда не бываешь в одиночестве».
Я стоял перед домом, глядя вверх, на мамино окно. Соломенная штора была поднята лишь наполовину, но я смог разглядеть ее алоэ — мама выращивала его на подоконнике. Она часто надламывала листья алоэ и втирала его прозрачный сок в кожу рук и шеи. Иногда я усаживался к ней на кровать и наблюдал, как она это делает, пока рассказывал ей про школу. А она иногда выдавливала капельку сока из надломленного листка мне на ладонь, и я оставался с мамой, пока эта капелька не высыхала.
Я увидел кого-то в мамином окне — темный силуэт, опускающий штору. Все они находились в доме, все мои братья и сестры, все жены, но я понял: никто из них не выйдет поздороваться со мной. Однако тут из конюшни выскочила Вирджиния: она мчалась прямо ко мне и перевернулась на спину у моих ног. Она была тощая и горячая, это чувствовалось даже сквозь ее густой мех. Я потрепал ее по животу: этого оказалось достаточно, чтобы она меня полюбила.
Как раз в этот момент кто-то произнес:
— Что тебе тут понадобилось?
Я поднял голову. Это была сестра Рита.
— Не знаю, помните ли вы меня…
— Я тебя помню. Тебе нельзя здесь находиться.
Если совсем честно, Рита была не из тех, кто мне когда-нибудь в жизни нравился. Она пользовалась своим положением первой жены, чтобы всеми в доме командовать. Мужчина не может взять себе новую жену без разрешения первой. Так что каждый раз, когда отцу хотелось завести себе новенькую, ему приходилось идти пресмыкаться перед Ритой. Мне даже думать неохота о том, что он вынужден был делать, чтобы уговорить ее сказать «да».
— Мне хотелось бы взглянуть на мамину комнату.
— Нет.
— Прошу вас. Всего на несколько минут.
— Нет! Господь отослал тебя прочь. Пророк открыл нам это. Я не смею пойти против его воли.
Я понимаю — трудно поверить, что люди на самом деле способны так говорить, но надо вот что принять во внимание: если вы никогда не знали ничего другого, если вашим единственным источником информации был Пророк, если по воскресеньям вы проводили по семь часов в церкви, слушая человека, утверждавшего, что у него прямая линия связи с Богом, человека, про которого твои мать и отец клянутся, что он Пророк, а твои братья и сестры, и учителя, и друзья, и все остальные вокруг тебя уверяют и убеждают тебя, что его слово — это слово Господа и что те, кого проклянет Пророк, будут навечно прокляты, то вы, скорее всего, тоже поверили бы в это. Вы просто не знали бы, как формируется сомнение. Какого только дерьма не наговаривал нам Пророк — а мы верили, верили всему, просто лопали все без остатка.
Например, он как-то сказал нам, что Европа разрушена в битве добра со злом. Европы больше не существует. Франции больше нет на карте. Он описывал пожары в Париже, трупы, плывущие по Сене, соборы, обратившиеся в каменную труху, волков, возвратившихся на Елисейские Поля. У меня не было причин этому не верить, я был не способен сомневаться в его словах. Все вокруг утверждали, что это правда. У нас не было ТВ, а когда я был мальчишкой, интернета еще не существовало, все, что мы знали, исходило от Пророка. Когда в Вегасе я впервые встретил француза, я был потрясен. Я на полном серьезе задал ему вопрос: «Как это вам удалось выжить?» Таков уровень промывания мозгов, о котором я говорю. Когда я впервые рассказал обо всем этом Роланду, тот поразился: «Ох, миленький, ты, должно быть, шутишь? Тебе бы в ток-шоу Опры[18] попасть или еще куда-нибудь в этом роде». Только я не шучу.
— Мне жаль, что такое с отцом случилось, — сказал я. — Уверен, вам и правда очень тяжело.
— Убирайся вон! Пророк не хочет, чтобы ты тут находился. Ты пугаешь детей. Разворачивайся и уезжай.
Окна стали заполняться лицами — их было восемь или десять, явившихся посмотреть вниз, на незнакомца, стоящего во дворе. Хоть кто-нибудь меня узнал? Хоть кто-нибудь задумался, насколько я соответствую тому, что наврано обо мне? Мне представился какой-то ребятенок — хотя бы один, — шепчущий: «Возьми меня с собой!» Представился крохотный пальчик, стучащий в стекло.
Теперь Рита встала прямо передо мной. Я чувствовал запах летних персиков, идущий у нее изо рта. Я постараюсь быть по возможности доброжелательным, просто скажу, что она, в своем платье в стиле «домик в прериях» и с дряблым узлом волос на затылке, полная противоположность тем, кого называют сексуально привлекательными. Солнце сморщило ее кожу так, что она стала подобна серой шкурке, а мрачная складка губ говорила, что эта женщина по-настоящему не смеялась и не трахалась уже лет пятьдесят.
— Джордан, мой долг — защищать их. Тебе это известно. Теперь, прошу тебя, уезжай.
— Защищать — от чего?
— Пожалуйста. Пока я не вызвала полицию. — А потом добавила: — Прости.
Полиция Месадейла. Кто захочет с ней встречаться? Я попрощался с Ритой и с Вирджинией и направился обратно к машине. Прежде чем сесть за руль, я обернулся и взглянул на дом. Теперь в каждом окне виднелось по двое ребятишек, от их носов туманились стекла. Уезжая назад по Филд-авеню, я думал о них. Как их зовут? Знает ли сама Рита их имена? Я задумался о судьбах моих братьев и сестер. Джейми теперь должно быть восемнадцать, так что его, видимо, уже вышвырнули отсюда. Шарлотте — семнадцать, скорее всего, ее уже выдали замуж. А Куини — двадцать. Вряд ли она еще живет в нашем доме. Вопрос лишь в том, сколько у нее теперь сестер-жен. Ну а что с младшими детьми? Я с ними так никогда и не сблизился. Они в большинстве своем оставались для меня безымянными — десятки девочек и мальчиков, которые попадались мне в коридоре, все светловолосые, веснушчатые, худые. Когда ты один из сотни, ты смотришь вверх, на старших ребят, ведь это они способны предложить тебе хоть чуточку любви, а малышей ты терпеть не можешь, потому что они занимают слишком много места.
Я так погрузился в мысли о бесчисленных и безымянных детях, что не сразу заметил за собой полицейскую патрульную машину. Коп неожиданно четко обозначился в зеркале заднего вида: темные очки над плотоядной ухмылкой. Левая ладонь плоско лежит на рулевом колесе, правая рука обнимает спинку сиденья. Я свернул в переулок, он последовал за мной. Я снова свернул, он тоже. Проехали мимо трех женщин, работавших на небольшом гумне. Они подняли головы, не выпуская из рук тяпок, лица их омывало сияние солнца.
Я хотел заглянуть на почтамт, но эта идея больше не казалась мне такой уж разумной. В нашем захолустье полицейские и есть настоящие бандиты. Каждый сотрудник Управления полиции Месадейла — многоженец. Как-то одна из моих сводных сестер пришла в полицию и заявила, что мой отец пристает к ней с объятьями. (В нашем захолустье, если твой отец говорит, что ему хочется тебя обнять, жди, что тебя изнасилуют.) Дежурный коп что-то записал, потом позвонил моему отцу. «Я бы присмотрел за этой штучкой, — сказал он. — Она заявилась сюда горяченькая, в течке, как нимфоманка». Он отвез ее к нам домой, и отец забрал ее вниз, к себе в подвал, на целый час. Помню, как я ждал, пока она вернется наверх. Когда она вернулась, взгляд у нее был пустой, будто вместо глаз ей вставили стекляшки.
Люди говорят: «Да брось, не может быть, чтобы все было настолько плохо».
На самом деле все гораздо хуже.
Люди говорят: «Почему же тогда власти не вмешаются и не примут какие-то меры?»
Я не знаю. Вы у них спросите. Но в воздухе плавают разные теории. Некоторые утверждают, что мормонам, которые более или менее владеют Ютой, затруднительно принимать решения по поводу Первых из-за нашего общего прошлого. Мы их смущаем. Они предпочитают, чтобы мы смирно сидели в своем захолустье, заткнутые подальше в пустыню, где нас никто не видит. Думаю, они по-прежнему остро реагируют, когда речь заходит о полигамии. Другие считают, что мормоны втайне стремятся когда-нибудь вернуться к многоженству, поэтому закрывают на все глаза. Насчет этого я ничего не знаю. Еще одна теория: некоторые говорят, это пример религиозной свободы, понимаете, каждый имеет право верить во что хочет, и власти должны вести себя осторожно, чтобы это право не подавлять. Может, и так. А еще я слышал на самом деле хорошее объяснение: в реальности очень трудно доказать в суде многоженство. Подумайте сами: закон не запрещает мужчине и целой ораве женщин проживать совместно. И если эти браки официально не признаются штатом, как же эти люди могут нарушать закон?
Только у меня имеется своя собственная теория, почему все это происходит в Месадейле так долго: просто всем наплевать. Никого ни хрена не заботит эта кучка кровосмесителей, обитающих в пятидесяти милях от ближайшей тюремной башни. Смешно — нас называют «пропащими сыновьями», когда нас вышвыривают прочь, но на самом-то деле мы становились пропащими, как только рождались. Когда я жил там, в Месадейле, я часто задумывался: а знает ли кто-нибудь, кроме моей мамы, что я живой?
