— Но этим его участие и ограничивается?
— Послушайте, святой отец, я человек простой, неученый, и едва ли смогу вам как следует объяснить, в какой степени в преступлении повинен дьявол, а в какой — сам убийца.
— Итак, было совершено убийство? — напрямик спросил Бартоломе.
— Без сомнения.
— Почему вы так решили?
— Святой отец, я за свою жизнь всякого насмотрелся. Видел и утопленников, и удавленников, и зарезанных, и отравленных… Всякое бывало. Так вот, я со всей определенностью могу вам сказать: Яго Перальта был отравлен.
— По каким признакам?
— Труп почернел.
— Но каким же образом его отравили?
— Я полагаю, убийца нанес ему рану отравленным оружием: шпагой, ножом, например… У еврея на левой руке был надрез.
— Но мальчишка, слуга Перальты, уверяет, что видел черта собственными глазами. Думаете, он врет?
— Весьма вероятно. Слуги вообще народ нечестный, а этот прохиндей Пабло в особенности. Я выяснил: его отец попался на воровстве.
— Допустим, мальчишка соврал. Но ради чего?
— Чтобы не выдавать имя настоящего убийцы. Может быть, он его хорошо знает, может быть, запуган…
— Пожалуй, я согласился бы с вами, — задумчиво произнес Бартоломе, — если бы не два обстоятельства. Во-первых, наличие договора с дьяволом. Вы видели этот документ, не так ли?
— Ну да, ведь я должен был осмотреть труп… Бумага была испачкана кровью.
— В таком случае, вам не кажется странным, что история о черте, которую рассказывает парнишка, так хорошо согласуется с содержанием документа?
— Я что-то не понимаю, святой отец, что вы хотите этим сказать?..
— Я хочу сказать, что, если исключить чистую случайность, такое совпадение возможно лишь в двух случаях: либо мальчишка действительно видел дьявола, либо знал о договоре с нечистым. Последнее едва ли возможно: мальчик совершенно неграмотный.
— Он мог что-нибудь об этом слышать.
— Полагаете, о таких вещах распространяются?
— Ему могли объяснить, что нужно говорить.
— И Пабло — сообщник убийцы? В таком случае, он не стал бы признаваться в ненависти к еврею и вообще постарался бы отвести от себя подозрения.
— В таком случае, я ничего не понимаю…
— Я тоже, — вздохнул Бартоломе. — Во-вторых, вы знаете, Яго Перальта был сказочно богат. И тем не менее на его сокровища никто не покушался. Монеты, драгоценности были разбросаны по комнате, как мусор. Но ничего не пропало. Открою вам секрет: записи еврея и сумма, обозначенная в реестре приемщиком инквизиции, полностью совпадают. Убийца не был грабителем. У вас есть какие-нибудь соображения по этому поводу?
— Допустим, личные счеты… Перальту здесь не любили.
— Но и со стороны мстителя глупо было бы не воспользоваться такой возможностью.
— Значит, убийца либо не нуждался в деньгах, либо он… малость не в себе.
— Либо это был сам черт! — раздраженно закончил Бартоломе. — Вы можете идти, сын мой.
Сбитый с толку альгвасил поспешно вышел.
«Отправился в ближайший трактир, надо полагать, — подумал Бартоломе, — прочищать мозги. Очень неглупый человек этот Федерико Руис, жаль, что такой пьяница. Если б дело расследовал он, может быть, он и докопался бы до истины. Гм. И тем самым лишил бы святой трибунал поживы. Нет уж, пусть лучше отправляется в таверну, а с убийством я и сам разберусь. Похоже, я почти убедил Руиса, что к еврею явился сам дьявол.
Но случай действительно интересный. Ни разу не сталкивался ни с чем подобным. Сколько лет служу в трибунале, а настоящий договор с дьяволом держу в руках впервые. Любопытно, какому мерзавцу пришло в голову составить подобный документ? Понятно, это был не еврей. Если он чему-нибудь и молился, так это был золотой телец.
Что я могу предположить? Некто, по свидетельству очевидца — сам дьявол, по утверждению Руиса — недоброжелатель, проник в дом Яго Перальты, для отвода глаз заставил его подписать договор с нечистой силой, нанес ему рану отравленным клинком, наконец, привел комнату в полнейший беспорядок, однако не позарился на богатства еврея, ничего не взял и исчез. Безумие! Мне кажется, в существование дьявола я не поверю, даже если увижу его собственными глазами. Все становится на свои места только в одном случае — если убийца действительно выглядел как посланец ада. Предположим, на нем было что-то вроде маскарадного костюма… Думаю, что Пабло не соврал: он действительно встретился с чертом. Иначе как объяснить, что этот сын вора даже не попытался обчистить открытый тайник, а что есть мочи бросился бежать от дома ростовщика?
Что я теперь должен делать? Разыскивать сумасшедшего преступника? Но у еврея сотни врагов. Опросить всех? Сомневаюсь, что это приблизит меня к разгадке. Все равно никто не сознается, а улик у меня нет. Еще раз вызвать на допрос мальчишку? Но, по-моему, вопреки подозрениям Руиса, мальчик выложил все, что знал. И я сильно удивлюсь, если окажется, что сорванец Пабло, после того как его напугал черт, а затем вызвали в трибунал, не сбежал от греха подальше. Но для начала попробую поговорить с женой ростовщика, может быть, она сообщит мне что-нибудь стоящее.
Не переусердствуй, друг мой, — посоветовал Бартоломе сам себе напоследок, — ростовщика в любом случае надо признать колдуном — нельзя упускать такое богатство».
* * *
— Все своими глазами видела, своими глазами! И под присягой готова подтвердить! Да неужели я, святой отец, врать стану?! Истинный крест, истинный крест! Никогда ничего не утаивала, не утаиваю и впредь не утаю! Я, святой отец, наоборот, в своей жизни если от чего и страдаю, так это от чрезмерной честности. Делото ведь известное — правда всем глаза колет. Никто ее не любит, правду-то. Взять хотя бы эту же Франсиску Альварадо, сколько я ей говорила: стерва ты, стерва, веди себя по-человечески, а то Бог — он ведь все видит — накажет тебя, непременно накажет, еще как накажет!.. Да разве она послушает? Куда там!..
У Бартоломе было такое чувство, словно его оглушили. Каталина Мендес, толстая, неопрятная женщина лет пятидесяти, говорила быстро, громко, взахлеб, перебивая сама себя, и остановить ее не было никакой возможности. Ее двойной подбородок трясся, заплывшие глазки бегали из стороны в сторону, а руки беспрестанно теребили складки на юбке. Она очень сильно напоминала упитанную свинью, правда, ей недоставало невозмутимости и спокойствия этого животного.
Каталина Мендес пришла с доносом в святой трибунал одной из первых и заявила, что ее соседка Франсиска Альварадо — ведьма, что по ночам она летает над городом (очевидно, на шабаш, куда же еще?), торгует приворотными зельями и другими бесовскими снадобьями и вообще гадина, каких свет не видывал.
Бартоломе морщился. Он любил красивых женщин — Каталина вызывала у него отвращение.
Второй инквизитор, брат Эстебан, по своему обыкновению, находился в дремотном состоянии, а болтовня Каталины, видимо, еще больше его усыпляла.
В углу усердно скрипел пером секретарь.
— Уймись, дочь моя! — Бартоломе наконец удалось вставить пару слов, когда Каталина на мгновение замолчала, чтобы набрать воздуха перед очередной тирадой. — И постарайся только отвечать на вопросы, которые я буду тебе задавать. Итак, что ты видела?
— Летала она, Франсиска эта, вот истинный крест, летала! И все, стерва, над моим садом! Летала бы себе над своим, если ей так приспичило, так нет же — обязательно над чужим! Оно понятно, на чужое добро все падки… Особенно, если добро это — последнее, что осталось у женщины честной, беззащитной, вдовы… у меня, в общем.
— Она у тебя что-нибудь украла?
— Да она, змея, мне столько крови попортила, что и сказать страшно! Вы бы, святой отец, могли спокойно спать, если б над вашим садом ведьмы летали? Нет? Вот то-то и оно! И я не могу. Каждую ночь, как выгляну в окно, так сразу и вижу: соседка-то моя, — Бог ты мой! — в чем мать родила висит над моими грядками! А то полетит куда-то к чертям, над крышами, все выше, выше, да и сгинет…
— Она летала одна?
— Когда одна, а когда и с дочерью. Обе они, дьявольское отродье, со свету меня сжить хотели. Конечно, я женщина одинокая, беззащитная, меня всякий обидеть может, а они, ведьмы проклятые, только и думают, как бы навредить добрым христианам. Дочка-то, почитай, еще хуже матери будет…
Тут брат Эстебан, до этого мирно дремавший, вдруг вздрогнул, поднял голову и поинтересовался:
— Сколько же лет ее дочери?
— Семнадцать, святой отец, никак не больше. С виду-то она такая скромница, только все это обман, одна видимость. Душа у нее черная, как безлунная ночь, как сажа…
— Надо же, — с деланным сожалением вздохнул брат Эстебан, — такая юная и уже такая порочная.
— Порочным можно быть в любом возрасте, — заметил Бартоломе, выразительно посмотрев на своего коллегу.
