— Я не хочу! — крикнула дочь. «Я за Степана хочу!».
— Раньше надо было думать, — обернулась мать от двери.
— Так это в Сибирь с ним ехать надо! — Федосья до боли сцепила пальцы.
— Ну, вот и поедешь, — ответила мать, закрывая дверь. Федосья услышала звук ключа, что поворачивался в замке, и, сев на пол, кусая руки, расплакалась — тихо, отчаянно.
— Ну что я тебе могу сказать, Марфа Федоровна, — вздохнул Ермак. Окно крестовой палаты было раскрыто, и в него вливался жар августовского полдня. «Мужик он неплохой, смелый, дружина его любит, за душой у него есть кое-что — на Волге во время оно гулял удачно.
Жестокий только сверх меры, — прошлой зимой они с Яковом на остяков ходили, на север, он там в стойбищах никого не пощадил — даже детей грудных вырезал».
— А ты, Ермак Тимофеевич, и не жестокий вовсе? — резко спросила Марфа. «Мне Петр Михайлович покойный рассказал, что было, как вы с ним за Большой Камень ходили — ты тогда, помнится, раненого пытать хотел, да и дружину свою не остановил, когда они баб насильничали!».
— То война, — сцепив, зубы, ответил Ермак. «И потом, Марфа, я тогда моложе был — сейчас, на шестом десятке-то, понял я, что неправ был. Замиряться с инородцами надо, баб их честно под венец вести, крестить, и деток тако же. Вон, как Кашлык мы заняли, так остяки, что рядом живут, сами ко мне пришли — и не трогает их никто, и трогать не будет».
— А тех, что не пришли, вы, значит, вырезать решили? — Марфа вздохнула. «Федосья ведь у меня остяцких кровей, Ермак Тимофеевич, не от Петра Михайловича я ее родила».
— То-то я еще в Чердыни заметил, что глаза-то у нее раскосые, — задумчиво проговорил атаман, — однако мало ли что — это у нас, на севере, татар и не видывали, а тут, под Москвой, и на Волге — сколько хочешь. Кто отец-то ее был?
— Тайбохтой, вождь их, — тихо ответила Марфа. «Жив ли он — не знаю».
Ермак тяжело, долго молчал. «Вон оно значит как, — наконец, сказал атаман. «Ну, сие во мне, Марфа, умрет — не слышал я оного».
— Значит, жив, — Марфа бросила взгляд на колыбель — Петенька спокойно, улыбаясь, спал.
— Весной, как мы на Москву повернули, — жив был, — Ермак вздохнул. «Он теперь Кучума союзник первейший, враг наш. А зятя твоего будущего, Ивана — он лично убить обещался, своими руками. Ты Федосье говорила, кто отец ее?
— Нет, — Марфа подперла голову рукой. «Думаю, просто сказать, что остяк, зачем девку-то во все это вмешивать».
— Правильно, — Ермак замолчал. «Ивану тако же не говори — не след ему знать, что у него за тесть-то, — атаман вдруг усмехнулся. «Потому как Иван его тоже убить клятву дал. Видишь, как оно выходит».
— Ермак Тимофеевич, — Прасковья с Марьей стояли на пороге. «Федя нам мишени нарисовал, луки мы сделали, пойдемте!»
— Боевые у тебя дочки, Марфа Федоровна, — заметил атаман. «А Лизавета где?», — спросил он, вставая.
— Лизавета, — Марья выпятила нежную губку, — сказала, что девочки из луков не стреляют.
— Вышивает она, — ядовито добавила Прасковья.
— А вы не вышиваете? — рассмеялся Ермак, потрепав девчонок по головам.
— Они, скорее конюшни чистить будут, чем за пяльцы усядутся, — улыбнулась мать.
Кольцо приехал на Воздвиженку, как в монастыре уже ударили к вечерне. Марфа сидела в крестовой палате за счетными книгами.
— А, Иван Иванович, — устало улыбнулась она. «Ну, к сговору все готово, посаженым отцом у вас Ермак Тимофеевич будет, говорил мне он».
— Да, — Кольцо вдруг сглотнул и подумал, что не видел еще в жизни никого страшнее, чем эта маленькая, стройная, вся в черном женщина. «Глаза-то у нее — ровно лед, — атаман поежился, — вроде и красивые, а всмотришься — и мороз до костей пробирает».
— Насчет рядной записи…, - пробормотал он.
— Очень бы хотелось послушать, Иван Иванович, — нежно улыбнулась Марфа, отложив перо.
«Все же ради вас моя дочь хорошему жениху отказала, богатому, так что вы уж не обессудьте — расскажите мне, что у вас за душой-то есть».
Кольцо откашлялся. «Да я бы насчет приданого, Марфа Федоровна…»
— Какого приданого? — бронзовая бровь взлетела вверх. «Нет у Федосьи Петровны никакого приданого — так, пара сундуков с сарафанами ее да сорочками, а более — ничего, вы уж простите.
— Ну, впрочем, — добавила Марфа, откидываясь на спинку высокого кресла, — раз вы ее так любите, как на сватовстве о сем говорили, так и в одной рубашке ее возьмете, правда?
— А как же, — Кольцо повел рукой в сторону поставцов с золотой и серебряной посудой.
— Ах, Иван Иванович, — легко вздохнула Марфа, — сие ж Петра Михайловича все, мужа моего покойного, — женщина широко перекрестилась. «А Федосья Петровна ему не родная дочь, а приемная, в подоле я ее принесла, — жестко проговорила женщина, — вот он ей ничего и не оставил».
— А вы, что же, Марфа Федоровна, родной дочери и не выделите ничего? — сжав кулаки, спросил Кольцо.
— Нет, — женщина чуть улыбнулась, — не выделю, Иван Иванович. У меня еще три дочери, приданого много надо, а вы атаман, человек богатый, так, что я на вас надеюсь, что Федосью вы обеспечите.
«Вот же сука, — бессильно подумал Кольцо, — и не скажешь ей ничего. Она умна, конечно, и в кого Федосья дура такая? Впрочем, шестнадцать ей всего, эта тоже, наверное, в сих годах, тоже дурой была. Хотя нет, — он внимательно посмотрел на спокойное лицо Марфы, — эта с рождения такая, змея».
— Так я жду, Иван Иванович, — ласково напомнила ему мать невесты, — о вдовьей-то доле Федосьи расскажите мне. Вы ее в Сибирь везете, то место опасное, мало ли что с вами случится, — она усмехнулась.
— А ты бы и рада была, — зло подумал Кольцо и начал говорить. Теща, — он посмотрел, — все за ним записывала, не пропуская ни единого слова.
— Ну, вот и славно, — улыбнулась Марфа, когда он закончил. «Рядную запись я сделаю, со свадьбой тоже тянуть не след — Успенский пост на носу. Вот тут, — она кивнула на улицу, — в монастыре нашем Крестовоздвиженском и повенчаетесь, на следующей неделе. А сговор можно послезавтра устраивать, в субботу».
— А Федосью Петровну можно мне увидеть? — осмелев, спросил Кольцо. «Давно мы не встречались-то».
— Как обрюхатили, так и не встречались, — резко ответила Марфа. Атаман покраснел.
— Нет, — поднялась женщина, — не взыщите, Иван Иванович, на сговоре уже увидитесь, ну а потом — под венцами брачными. Федя, — обратилась женщина к вошедшему в горницу сыну, — проводи Ивана Ивановича, ехать ему надо.
Атаман, молча, поклонился, и пошел вслед за мальчишкой.
— Ты образ нести будешь? — спросил он, глядя в мощную, недетскую спину. Парень внезапно обернулся и жестко сказал: «Я тебе не «ты», шваль, а боярин Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, понял? И образ я нести не собираюсь — пусть кто из дружины твоей сие делает».
— Так вы ж брат невесте, — пробормотал атаман.
Парень, молча, распахнул дверь на конюшню, и сказал: «Всего хорошего».
Иван Васильевич посмотрел на лиловый, брусничный, золотой закат, что играл над Москвой-рекой и вздохнул: «Ну, что, Борис Федорович, сдавайся уже. В сей позиции ты ну никак не выиграешь, хоша ты что делай».
Борис Годунов посмотрел на шахматную доску — черного дерева и рыбьего зуба, и медленно повертел в красивой, с длинными пальцами руке, искусно вырезанную фигурку.
— Сие пешка, — усмехнулся государь, — она царя не бьет, Борька.
Двери распахнулись, и в палату шагнул атаман Кольцо.
— А, сибиряк, — улыбнулся Иван Васильевич, и махнул рукой Годунову. Тот сложил шахматы, и, поясно поклонившись, вышел.
— Был у меня атаман твой, сказал, что венчаешься ты следующей неделей, — задумчиво сказал царь. «Молодец, Ванька, на вот, подарок, — Иван Васильевич стянул с пальца перстень. «Ну, жена у тебя красивая, повезло тебе. Как в Сибирь ее привезешь — пусть она там с остяцкими бабами-то задружится, все ж кровь ее, а чрез баб к нам и мужики потянулся.
Хватить резать-то, привечать надо те народы, с ласковой рукой к ним идти, не с мечом».
— Так вы ж, государь, говорили…, - пробормотал Кольцо.
Иван Васильевич, улыбаясь, посмотрел на него: «У меня, Ванька, сын растет — так я ему хочу страну передать, в коей люди не в крови друг друга топят, а живут рядом, венчаются, деток рожают. Чрез меч-то многого не построишь, Иван Иванович, а что построишь — не продержится оно.
Вон, брат единокровный тещи твоей будущей, инок Вассиан, упокой Господи его душу, — царь перекрестился, — и вогулам, и остякам проповедовал, и чрез проповеди его многие из оных крещение приняли. Затем и священников я с вами отправляю — церкви надо строить, людей в оных привечать. Слышал ты про короля Филиппа испанского?».
Кольцо молчал.
— Да откуда тебе, ты и читать еле умеешь, небось, — рассмеялся царь. «У них, испанцев, тоже Новый Свет есть, Америка называется. И они сначала оную огнем и мечом завоевывать стали — ну вот как мы Сибирь нашу. А потом поняли, что кострами много-то не добьешься, народ — он к добру тянется. Тако же и нам надо, понял?».
