– Разин? – нахмурился князь. – Какой Разин?
– Атамана голутвенных зовут Разиным, Степаном, а кто он такое, не ведаю...
– Погодите... – сказал князь. – Как я с ляхами воевал, были у меня в войске и донцы со своим атаманом Иваном Разиным. Ну, да, так... Подошла осень, холода, и вот является ко мне Разин и говорит, что донцы требуют-де отпустить их по домам. Как так по домам, так твою и разэдак?!.– грянул я. – На печь к бабе захотел? Эдак и все бы разошлись... Не сметь о том и думать!.. А он, Ивашка, эдак невежливо и говорит: мы-де казаки, проливаем кровь за его государское здоровье добровольно и удерживать нас ты, воевода, не можешь... Я скажу-де казакам, что ты ругаешься, а они там как хотят... Ну, ушёл... И вдруг к ночи прибегает ко мне жидовин один: казаки в ночь уходить своей волей собираются!.. Сейчас же я приказал рейтаров и драгун на всякий случай изготовить и следить людей поставить. А как только казачки зашевелились, я цап атамана да старшину да в оковы, а Разина тут же перед казаками за измену государеву делу повесить велел... Ну и повесили... Так это, значит, который-нито из его братьев – помню, что у него братья в войске были, – баламутит. Ну да Корнило Яковлев парень толковый и свое дело знает. Лет пять тому назад подняли было там бунт Ивашка да Петрушка какие-то и городок тоже свой под Паншиным же поставили, а приказали отсюда Черкасску покончить дело, и враз всё было покончено...
– Нет, князь, на этот раз дело обстоит хуже... – сказал Ордын. – Вот мимо Черкасска-то прогребли они всего на четырёх стругах только, а теперь, как идёт слух, – он скорее воеводских грамот доходит, – у Разина уже за тысячу человек перевалило, и со всех сторон тянется к нему голытьба. И как шли они Доном вверх, так всех хозяйственных казаков пограбили да повыжгли...
– И на Корнилу Яковлева рассчитывать особенно не приходится... – поглаживая свою красивую рыжеватую бороду, тихим, как всегда, голосом проговорил Матвеев. – Если вся эта голытьба очистила Дон, то это всё, что домовитым казакам требуется, и задерживать её они не станут. Голытьбы там за последнее время скопилось очень уж много, и народ прямо голодал: того царского жалованья, что посылает Москва Дону, – и хлеба, и одёжи, и воинского припасу, – на всех уже не хватает. Я думаю, что боярин Афанасий Лаврентьевич прав: дело там затирается не на шутку. И из Астрахани, и из Чёрного Яру, и из Саратова, и из Самары – отовсюду пришли от воевод грамоты, что на Волге неладно, а мы, известное дело, отписали им, чтобы жили воеводы с великим бережением, а где воровские казаки объявятся, посылали бы на них для промысла служилых людей... Тревоги много, а толку мало. Разин, бояре, не войском своим голым опасен, а тем, что чёрный народ и все молодшие люди на его стороне. И у Хмельницкого Богдана войска немного было, а стал народ на его сторону, и кто ведает, может, Польша никогда уж и не оправится от того удара, который нанёс ей Богдан...
– Ну, от этого удара и нам что-то всё неможется... – усмехнулся Ртищев. – Все тогда на Раде орали: водим под царя восточного, православного, а теперь опять вся эта украина котлом кипит и, того гляди, опять всё загорится. Воистину, шатается весь мир...
– И, сказывают, Разин круто принял людей, которых послал к нему воевода царицынский... – сказал Ордын. – Он прямо потребовал, чтобы ратных людей против него не посылали, а то-де потеряю всех их напрасно, а Царицын город сожгу. Он распускает слух, что идёт он за Волгу против калмыков воевать, но это только отвод глаз один... Он слышит за собою силу и поднялся на большие дела. И там, на низу, если не все это понимают, то многие грозу сердцем чуют...
– И что любопытно, так это слух, что с Бела-озера прибежал... – сказал Ртищев. – Да и не слух – напрямки говорить надо: в приказ Тайных Дел донесли с Бела-озера, что туда, в Ферапонтов монастырь, к бывшему патриарху нашему Никону заходили трое людей каких-то, – будто, вишь, на богомолье в Соловки шли, а по пути и к Никону заглянули. И будто звали те люди Никона на Волгу для больших дел: был-де ране Никон патриарх всея Руси и собинный приятель царёв, а теперь-де простым чернецом стал, так, может, захочет-де свою обиду на боярах выместить... Ну, только Никон на ту воровскую прелесть не поддался, – хитёр старик... – на Волгу не пошёл, а стал говорить всем близким, что большие-де смятения и кровопролития на Руси будут скоро, что было-де ему от Господа в том видение...
И чтобы скрыть свою улыбку, Ртищев – он не любил Никона, – поднял чашу...
– Разбойный приказ завален грамотами о разбоях и татиных делах... – продолжал Матвеев. – Такого разбоя, как теперь, на Руси словно никогда ещё не было: жгут, грабят, убивают везде. И на Москве по ночам пошаливать стали крепко. Посылаем сыщиков наших дознаться обо всём, так от них города и деревни стонут хуже, чем от татей да разбойников. Пытают, жгут на огне, головы рубят, деньги вымучивают, а уедут, так там, где одна воровская шайка промышляла, начинают промышлять ещё две. Как можно вывести разбой, когда разбойничье дело для воеводы и приказных первое лакомство? Сколько раз пробовали передать его губным старостам – нет, воеводы ни за что из рук выпустить его не хотят...
– А губные старосты из другого теста деланы, что ли? – усмехнулся князь. – Тех же щей да пожиже влей...
Тем же воеводам часто царь наказывает при сборах денег народ от его выборных да от богатых мужиков-горланов охранять. Так вор вора и стережёт – ха-ха-ха!..
– Так то-то вот и есть...
– Вся беда в том, что нету в правительстве руки твёрдой... – сказал Долгорукий. – Вот сейчас завозились донцы – пошли туда ратную силу да ударь так, чтобы они об этих своих вольностях на веки вечные позабыли. А у нас государево жалованье посылают. И не совестно!.. Ведь это просто-напросто дань. И кому же? Беглым холопам!.. Вот я тогда повесил Ивашку Разина, и сразу хвосты поджали и воевать стали.
– А отрыгнулось вот теперь... – тихо вставил Ордын, глядя своими лучистыми глазами на узоры своей золочёной торели. – Кто знает, может, Степан за брата и поднялся?...
– И опять ударь, да так, чтобы только мокро осталось... – стукнул князь по столу своим жилистым волосатым кулаком. – Тут выбору нет: или меня на кол, или я его на верёвку...
Он вдруг поднял голову и прислушался, затем быстро встал, решительными шагами вышел из шатра и остолбенел: его старый Стигнеич, прислонившись к корявому стволу могучего дуба, сладко дремал, а у самого шатра тёрся, глядя по вершинам деревьев, татарин Андрейка, стремянный Ордына.
– Тебе что здесь надобно? – грозно крикнул князь. – А?
– А вон, бачка, кречет тут чья-то всё летает, бачка... – заулыбался всеми своими белыми зубами татарин. – Может, твоя, бачка, кречет. Вот сичас тут на дубу была, бачка.
– Так где же он?
– Не знаю, бачка... Сичас вот тут была, бачка...
Князь пристально посмотрел на него своими стальными глазами.
– Иди прочь!.. А ты, старая ж... чего спишь? – крикнул он на растерянного Стигнеича.
Красный и сердитый, он вошёл в шатёр.
– А ты, боярин, присматривал бы за своим малайкой... – садясь, сказал он Ордын-Нащокину. – Не по душе мне что-то морда его. Больно уж что-то ласков... Ну, за здоровье моих дорогих гостей... – поднял он чашу, а затем, вытирая густые усы, продолжал: – Что мир качается, это и слепые видят. Значит, нужна железная рука, чтобы качание это остановить и всё на своё место поставить.
– А не лучше ли сперва разобрать, отчего он качается, а затем, ежели то в силах человеческих, устранить то, что не дает ему покоя?... – задумчиво сказал Ордын.
– Не один ты так мыслишь... – усмехнулся князь. – И Артамон Сергеич вот с тобой, и Голицын Василий, и Черкасский, и Романов Никита... Толковый вы народ, но только там, где надо тушить пожар, вы будете год рассуждать, отчего загорелось...
– Не отчего загорелось, князь, а отчего всё загорается снова... – поправил Ордын. – Мы тушим, а огонь всё выбивает снова... Ведь вы подумайте: с самой смерти Годунова, больше полвека уж, народ покоя не знает... Не успел он и пяти лет процарствовать, как в северской стороне Хлопко Косолапый бунт поднял. Только его усмирили, те, кому это нужно было, Димитрия воскресшего подсунули, хотя Москва Борису Фёдорычу уже присягнула. Расправились с Димитрием, посадили Шуйского, за ним Владислав полез, и шведский королевич, и тушинцы, а на Путивле Шаховской крутил, под Москвой Трубецкой баламутил. Управились, посадили Михаилу Фёдоровича – словно бы конец. Нет, по всей Волге казаки воруют, на северской стороне лесовчики громят, а шиши чуть не под самые стены Москвы подходят. В 1648-м году Москва, Устюг, Козлов, Сольвычегодск, Томск подымаются, в 1649-м на Москве закладчики шумят, в 1650-м Псков и Новгород, а там на Дону всё шум идёт, из-за Никона смута и шатание великое пошло, а там все эти бунты в Москве и в Коломенском. А война с Польшей, а мор этот страшный, а шведы, а усмирение черемис да чуваши, а беспокойство постоянное от крымчаков да от степных людей?... Не то диво, что трудно нам, а то диво, как ещё живы мы. И всего страшнее вот это внутреннее шатание наше...
