— Выражения? Я сейчас так выражусь на твой наглой морде, что кровью умоешься!
— Попробуйте! — напрягся и зло процедил Дмитрий.
— Ой, да что же это! — всплеснула руками Марфа. — Да как же это, люди добрые! Жили не тужили, в согласии и дружбе…
— А потом твой сын наплевал нам в душу!
— Я не… — начал Дмитрий, но получил от матери ощутимый тычок в бок.
— Не ерепенься, покайся!
— В чем, собственно? Хорошо! Александр Павлович, Елена Григорьевна, я бы принес извинения, если бы видел основания для них. Возможно, вам наши… действия кажутся несколько… преждевременными. Но у нас есть оправдание.
— Какое, интересно? — Камышин еще клокотал, но старался подавить гнев.
— Мы любим друг друга, — примирительно улыбнулся Дмитрий.
— Очень-очень, — тихо подтвердила Настя.
— Дык что теперь яроститься, — заговорила Марфа. — Дитё-то уже есть и не рассосётси.
«Это точно», — мысленно согласилась и вздохнула Настя. Пока ребенок не зашевелился, они с Митей надеялись, что все собой как-то «рассосется», по-детски прятались от последствий, которыми обернулись помрачительно восхитительные минуты настоящей близости.
— Только пусть «дитё» не называет меня бабушкой, — подала голос Елена Григорьевна. — Мне нравится манера европейцев величать грэнд-пэренс по имени. А если ребенку будет трудно произносить Елена или Лена, то пусть зовет меня Лёка. Правда, мило — Лёка?
На нее уставились в недоумении — так далеко ни чьи помыслы еще не простирались. Пожелание Елены Григорьевны мгновенно остудило накал страстей. Обычно она уклонялась от обсуждения бытовых проблем, но если уж снисходила, то умела замечанием нелепым, глупым, наивным, не по теме, отрезвить присутствующих.
— Прекрасно! — усмехнулся Александр Павлович. — Но мне-то как раз не понравится, если ребенок станет величать меня Сашок.
Марфа перевела дух: коль повели речь об именах, то гроза миновала.
— Папа, может, предложим Марфе и Дмитрию присесть? — спросила Настя.
— Нет! — отрезал Камышин. — Это ты, голубушка, вставай и становись с ними рядом.
Настя подчинилась с готовностью. Они тут же взялись с Митяем за руки. Низкорослая девушка между двумя дылдами походила на дюймовочку, которую взяли под защиту добрые великаны.
— На что и где ты собираешься жить? — спросил Камышин Дмитрия.
— Пойду работать…
— А через два года тебя забреют в армию, — перебил Александр Павлович. — И где, собственно, вы собираетесь вить свое семейное гнёздышко? Здесь? Лёка, — дернул он головой в сторону жены, — переедет в эту комнату, а вы займете ее будуар?
— О-о-о! — жалобно простонала Елена Григорьевна.
Точно такой же звук детской обиды и разочарования вырывался у нее, когда знакомый спекулянт вместо легендарных французских духов «Лириган де Коти» приносил ей «Красную Москву», тоже очень дефицитную.
— Или у Медведевых поселитесь? — продолжал Камышин. — Будете там впокатуху все спать на полу? Говори! — обратился он к Марфе. — Ты ведь уже все просчитала, наметила? Со свечкой не стояла? Воспитала обормота!
— Дык и вашего влияния тоже немало было. Все разговоры с Митяем политические вели, вот бы и наставили, как девичью честь беречь, — испугавшись вырвавшегося упрека, Марфа заговорила быстро. — В тесноте люди песни поют, а на просторе волки воют. Разе мы дитёнка одного не поднимем? Разе я бессильная, немочная? А комнату сымут. Из двадцатой квартиры двенадцатого корпуса муж в длительную командировку отправляется, я уж договорилась.
— Великолепно! Она договорилась! Детки доигрались, а она договорилась! — бушевал Александр Павлович.
— Чуть потише, дорогой! — попросила Елена Григорьевна. — Если ты, конечно, не стремишься обеспечить соседям, которые сейчас, я уверена, прилипли ушами к стенке, — она ткнула папиросой в мундштуке на противоположную стену, — хорошую слышимость.
К тому, что общение мужа и жены Камышиных большей частью состояло из замаскированных упреков, все давно привыкли. У них никогда не доходило до открытых ссор, крика, оскорблений.
Елена Григорьевна была женщиной не просто особенной. Казалось, что она не ходит, а парит, не говорит, а поет, что прилетела на нашу планету с другой, волшебной планеты, где даже не коммунизм, а веселый рай. Она походила на яркую, нежную, хрупкую бабочку, которую неведомые ветры занесли в каменоломню, или, точнее, на грациозное животное, вроде газели, пребывающее в клетке зверинца. Елена Григорьевна ни дня не трудилась, не заработала ни копейки, не знала домашнего труда — скорее умерла бы от голода, чем подошла к плите и вскипятила чайник, сносила бы всю одежду, за не имением чистой опять-таки легла бы помирать, но непритронулась к корыту. Ее не волновали бытовые проблемы, их для нее попросту не существовало. Всегда находился кто-то, последние годы — Марфа, кто заботился о газели, чистил клетку и подносил еду. Изнеженная хрупкая бабочка-газель любила театр, музыку, балет, много читала, обожала модную одежду и косметику. Елена Григорьевна была очаровательна, и суть ее жизненного пребывания заключалась в очаровывании окружающих — и только. Другие женщины, помимо очаровывания, все-таки тратили свой ум на жизнеустройство или хотя бы на то, чтобы закрепить и развить свой успех у поклонников. Интриги Елену Григорьевну не занимали, и любовников у нее не было, как и долгих подруг. Бабочка — сегодня ее крылышками любуется один, завтра — другой. Газель — сегодня грациозно выбивает копытцем перед одним, завтра — перед другим. Тщеславие столь великое, что перестало быть осязаемым, как вода при кипячении выходит паром.
Когда-то Камышин, студент из разночинцев, потом талантливый инженер, был сражен Прекрасной Еленой. Подобных девушек не существовало и не могло существовать. Потому что даже особы королевских кровей наверняка ходят по земле, а не парят, говорят, а не пропевают с подвздохами слова, не поворачивают голову, не взмахивают руками так, что балерины с их оттренированными лебедиными жестами должны от зависти сгрызть свои пуанты. Он влюбился, заболел ею, упорно добивался. Женился, вылечился, получил прививку от инфернальных женщин — экзотических животных лучше наблюдать со стороны. Хотел разойтись, не смог — Елена забеременела и была готова вытравить ребенка, он не допустил. К счастью, Настёна не под копирку мать повторила, что-то и от него взяла: трезвый практицизм, деловую хватку. И подражание матери: окутывание себя флёром беспомощной нежной очаровашки — не без влияния Митяя сошло на нет. В отношении к Прекрасной Елене было что-то от снисходительности к инвалиду. Настя быть инвалидом не желала.
Митяй и Настя дружат с детства, рассуждал Александр Павлович, можно допустить, что дочь унаследовала родовое качество камышинских женщин: его матери, которую он любил и ценил безумно, бабушки, прабабушки, о которых осталось нежное воспоминание, — умение выбирать достойных мужчин.
«Мы их унюхиваем, — говорила, веселясь, мама. — За грудиной есть приемник, он начинает щекотать, и тут уж не смотри, что нос картошкой, два вихра ссорятся на макушке, от волнения бэк-мэк-кукарек изъясняется, мундирчик старенький, чин плюгавенький, но понимаешь: вот именно он опора, надёжа, судьба и счастье. Детьми будущими как бы понимаешь — от него славных деток рожу». Мужчины камышинского рода подобной прозорливостью не отличались. Александр тому пример.
Митяй хороший парень: умный и покладистый, добрый и гордый, надежный и основательный — настоящий сибиряк. Но Митяй еще мальчишка, школьник!
— Папа, мама! — заговорила Настя. — Благословите нас.
— Осподь! — хлопнула себя по щекам Марфа. — У доме ни одной иконы!
— Мы же не верующие, — улыбнулся Митяй. — Александр Павлович, Елена Григорьевна, я вам даю честное комсомольское слово и клянусь жизнью, что буду беречь Настёну больше жизни!
— В сложившихся обстоятельствах, — пробурчал Камышин, — нам ничего не остается, как поверить тебе. Зовите Петра, Степку — будем праздновать помолвку.
Когда выпили за здоровье молодых, и Камышин заговорил о будущем без гнева и ерничества, Митяй решительно воспротивился планам старших. Александр Павлович и Марфа, мнение Елены Григорьевны и Петра не в счет, полагали, что ему надо окончить школу, получить аттестат. Это означало — официально не расписываться с Настей, женатые в средней школе не учатся.
— Нет! Мы зарегистрируемся, я не хочу, чтобы мой ребенок родился вне брака.
— Благородные поступки, — проворковала Елена Григорьевна, — по мнению обывателей, всегда кажутся глупыми, нерациональными, невыгодными и даже пагубными. На этом построена вся мировая героическая литература — поступки благородного рыцаря идут вразрез со здравым смыслом. Дмитрий, вы прелесть!
