В Москву отправили инока с известием об избавлении обители от 16-месячной осады. С радостью встретили самого Скопина, открыли перед ним все двери и выдали из казны монастырской пять тысяч рублей для расплаты с новоприбывшими шведами. Князь Михаил смотрел на крепостные разрушения, на еле-еле живых защитников, которых нечаянная радость едва ли не лишила последних сил, и не мог сдержать слёз. Подошёл за благословением к Иоасафу и преклонил перед ним колени. Тот молча гладил его по голове и тоже плакал. Наконец сказал:
— Мы были тьмою, но ты пришёл и принёс нам свет. Поступай же и далее как чадо света.
Скопин понимал, что наступил благоприятный случай для очищения северо-восточной Руси от полчищ Сапеги; его ратники, воодушевлённые стойкостью защитников лавры, сами рвались в бой. Однако противник был многоопытен и даже ослабленный не допускал пренебрежения к себе; преследованию препятствовали также глубокие снега. Несколько дней в лавре стучали топоры и визжали струги — делали лыжи, для всех одинаковые: два аршина в длину и половину в ширину. Настрогали полтысячи, поставили на них умельцев, русских и шведов, и пустили на Дмитров, остальные пошли вслед по проложенной дороге.
Сапега решил дать бой в поле и выстроил своё войско на подступах к городу. Его атаковали с хода и с такой мощью, что смяли первую линию. Наши действовали сноровисто, быстро перемещались, тогда как тяжеловооружённые поляки вязли в снегу. Их полегло множество, и Сапега с остатками войска заперся в городе. Теперь ему самому предстояло испытать участь осаждённого. Смирив гордыню, ибо до сих пор находился в ссоре, он обратился к Рожинскому за помощью. Тот вдоволь насладился унижением извечного соперника, даже переусердствовал. Насилу упросил его Мархоцкий откликнуться на просьбу, и Рожинский как бы в насмешку направил к Дмитрову двое саней с ратными припасами и двадцать всадников.
Русские готовились к приступу, полагая, что он будет последним. Гетман вполне разделял их мнение, пощады он не ждал. Помощь пришла с другой стороны, в городе появилась Марина Мнишек. Покинутая всеми и мужем, но всё ещё мнящая себя русской царицей, она, переодевшись в одежду казака с бараньей шапкой на голове и с колчаном стрел за плечами, прискакала к Сапеге из Тушина, имея в своей маленькой, но коварной головке новый план для продолжения российской смуты. Однако времени для обсуждения у них не нашлось, Куракин приказал начать приступ. Отчаянно защищавшиеся воины Сапеги дрогнули под натиском превосходящего противника и уже были готовы сдаться, когда на стены взошла отважная беглянка. Сняв шапку и распустив по плечам длинные волосы, она крикнула:
— Смотрите и стыдитесь! Я женщина, и то не теряю мужества!
И с этими словами пустила стрелу из лука, поразив одного из неприятельских воинов.
— Ай да мамо! — вскричали восхищенные казаки, вслед за ними приободрились и остальные. А союзники были вынуждены отойти, поскольку израсходовали все припасы. Город был удержан, хотя и ненадолго.
После боя Марина открылась: она ждёт ребёнка, законного наследника русского трона. Теперь ей не нужен ни тот, кто скрылся в Калуге, ни тот, кто стоит под Смоленском, — никто. Единственно, в ком она нуждается, так это в надёжном друге, способном защитить права сына и быть его наставником до тех пор, пока он не станет тем, кем призван, — царём. Роль этого друга она и предложила Сапеге.
Гетман отнёсся к предложению настороженно, ему по нраву разбойная вольница, а не дворцовые интриги, да ещё неизвестно, кто там родится, может быть, вовсе не наследник, в общем, стал отговариваться. Марина сразу поняла и презрительно скривила тонкие губы:
— Величия достоин лишь тот, кто дерзает.
На другой день она также стремительно ускакала в Калугу. А Сапега, у которого оставалась всего лишь горсточка воинов, решил предложить свои услуги главному московскому недругу и направился в сторону Смоленска.
Там в это время шёл лукавый торг, предметом служила Русская земля. В королевскую ставку прибыло посольство русских изменников из Тушина. В нём находились почти все авторы письма, которые призывали короля навести порядок в их государстве. Но тогда это были тайно собравшиеся заговорщики, теперь же они претендовали на то, чтобы говорить от имени всего народа. Михаил Салтыков, глава посольства, представлял тушинских думцев; его сын имел поручительство от нескольких продажных священников; от ратных людей выступал Рубец-Мосальский. Для полноты представительства в состав посольства был включён бывший кожевник Федька Андронов, он якобы выражал интересы простых людей. Посольство удостоилось чести быть лично принятым королём. Михаил Салтыков держал длинную утомительную речь, в которой говорилось о братстве и единении двух народов, их давнем желании быть вместе, о грозных испытаниях, выпавших на долю Русской земли, и великодушном милосердии христианского короля, пришедшего спасти её от полного погубления. Сигизмунд быстро утомился, слушал сквозь полудрёму — всё это общие, ничего не значащие словеса.
— Обрадованные вступлением короля в наши пределы, — продолжал звучать монотонный голос, — мы тайно снеслись со знатными людьми в Москве и иных городах, сведали об их единомыслии с нами и ныне, говоря общим гласом, убеждаем Ваше Величество дать нам сына в цари, ибо вам самому, государю великой державы, нельзя ни оставить её, ни управлять нами через наместника...
Сигизмунд насторожился: «Что такое? Уж не ослышался ли? Ведь недавно речь шла совсем о другом, и не только речь, у него в кабинете висит преподнесённый от имени московского боярства портрет, где шапкой Мономаха увенчан не кто-нибудь другой, а именно он». Канцлер Сапега заметил его недоумение и встревожился по-своему: ну, как его величеству придёт в голову воспользоваться этим доводом, ведь об истинном происхождении шедевра он давно догадался. Салтыков между тем продолжал:
— Вся Россия с радостью встретит юного царя, благословит патриарх, города отворят двери, и сам Смоленск последует их примеру. Только пусть король поспешит к Москве, мы укажем ему путь. Только пусть королевич примет православную веру, ибо она наше истинное прибежище и на неё уповаем...
Тут от полноты чувств глаза его заблестели, голос дрогнул, и канцлер, воспользовавшись передышкой, пришёл на выручку: король-де благодарит за добрые слова и откликнется на зов братского народа, но сначала нужно обговорить все частности с сенаторами. Сигизмунд согласился:
— Да, пожалуй...
И допустил Салтыкова к своей руке.
Далее потянулись долгие прения послов с сенаторами. Приехавшие выставляли основным условием избрания королевича на царство принятие им православия, а сенаторы уклончиво отвечали, что это дело совести и не терпит принуждения. Согласились только, чтобы избранный царь не нарушал обычаев москвитян и чтил законы их религии, но тут же потребовали такого же права для иноземцев и поставили условием возведение костёла в русской столице. Послы согласились, но, вспомнив прежние привычки панов во времена Лжедимитрия I, попросили особо указать, чтобы те не посещали русских церквей в шапках и не приводили туда собак. Занятые такими высокими материями, они мало обращали внимания на остальное.
Сенаторы предложили свой проект договора, где признавалась законность королевского вторжения, провозглашался военный союз между двумя государствами, а давние порубежные споры разрешались тем, что приграничные русские города отдавались под власть польских наместников. Надолго оторванные от дел у себя дома, они вошли в раж и включили в договор статьи, предусматривающие внутреннее переустройство России. Она должна была превратиться в подобие польского государства: расширялась власть Думы как законодательного и судебного органа, самодержавная власть царя сводилась к охране и наблюдению за исполнением законов, изменялась налоговая система, жителям гарантировалась судебная защита, предоставлялось право свободного выезда из страны. Послы охотно соглашались, твердили только одно: пусть король поспешит к Москве, а королевич, буде избран, не меняет наших обычаев. В этой на первый взгляд кажущейся недальновидности можно было отыскать и подспудный смысл: ежели не менять обычаев, то все нововведения, даже самые хорошие, не смогли бы преодолеть вековую косность.
Наконец пришли к соглашению и относительно королевича. Сенаторы заявили, что если страна обретёт покой, а народ единодушно захочет Владислава, то Сигизмунд удовлетворит его волю и даже согласится на то, чтобы сын венчался на царство патриархом. Но... сначала нужно навести порядок, а это не под силу шестнадцатилетнему подростку. Послы были вынуждены согласиться и дать такую присягу: «Пока Бог нам не даст государя Владислава на Московское государство, будем служить и прямить и добра хотеть его государеву отцу, нынешнему наияснейшему королю польскому и великому князю литовскому, Жигимонду Ивановичу».
