Всадников отбили, несколько из них получили ранения. В тот день схваток больше не было. Фрасибул пересчитывал припасы. К вечеру собрал нас всех, кроме дозорных, и попросил помолиться всем вместе Зевсу Спасителю, любящему справедливость, чтобы он не дал Элладе погибнуть вместе с нами. Мы помолились и спели гимн. Спустился вечер, торжественный и красный, с холодным воздухом, без малейшего ветерка. А ночью Зевс Спаситель склонился к нам и раскрыл ладонь.
Да, его ладонь раскрылась, и с неба, заполненного до той поры большими белыми звездами, повалил снег. Холодный, как дыхание Артемиды, жалящий, как ее стрелы, он падал всю ночь и продолжал идти, когда наступил день. Горные вершины просвечивали за снежными вихрями - как будто мир был высечен из белого мрамора с черными прожилками. Внизу под нами белели тонкие шатры, и многие из осаждающих, кто не имел укрытия, сгрудились вокруг дымных сырых костров, хлопая себя по телу, топая ногами, чтобы не замерзнуть, заматывая голодных лошадей в одеяла, которые не помешали бы им самим. Войско нищих, с завистью косящихся на наше богатство. Мы кричали им сверху, приглашали заглянуть в гости - а мы уж позаботимся, чтобы им стало жарко.
Снег шел весь день; но к полудню они уже были сыты по горло. Первыми удрали "Тридцать", которые успели привыкнуть к удобной жизни. Потом всадники решили сжалиться над своими дрожавшими лошадьми; потом удалились строем гоплиты; и тогда, вытянувшись цепочкой под нами, словно пиршественный стол, накрытый небожителями, остался длинный неуклюжий обоз, вязнущий в снегу. Мы распахнули ворота. Выкрикивая пеан, словно мужи, на стороне которых бьются боги, мы понеслись в атаку с горы.
В тот день мы оставили снег красным и привезли в Филу столько пищи, дров и одеял, что могли теперь целый год держаться как цари.
На какое-то время нас отрезало снегом. Потом начали приходить добровольцы. В большинстве это были изгнанники, объявленные вне закона: демократы, либо благородные люди, чья честь оказалась слишком щепетильной на вкус правительства, либо же простые люди, чьи хутора понравились кому-то из "Тридцати". Но несколько человек пришли из осаждавшего нас войска; еще до начала снегопада они решили, что вверху на горе лучше. Пришел и их прорицатель, горячий немногословный муж: Аполлон предупредил его - через вид дыма во время жертвоприношения, - что не следует служить людям, которые ненавистны богам.
Теперь нас было уже сто; потом стало двести, потом триста. Вся Аттика, и Мегара, и Беотия прослышали о мужах Филы. Нас стало семьсот. Когда плохая погода загоняла нас под крышу, едва хватало места всем лечь.
"Тридцать" установили на перевале стражу, чтобы не подпускать нас к поместьям и хуторам, но у нас были свои тропы через горы. Никогда мы не ощущали недостатка припасов. Кое-что нам давали из добрых чувств, кое-что мы забирали в силу необходимости. Лучшей нашей забавой стало совершать налеты на собственные усадьбы. У десятков из нас тираны отобрали землю - и хозяйничали на ней совсем неплохо, как я увидел, когда мы совершили набег на наше поместье. Никогда не видел его таким процветающим и богатым с самого детства.
Когда дело наше уже близилось к концу, я нашел раба, спрятавшегося в закроме для зерна.
– Ну-ка выбирайся, - сказал я, - и расскажи мне, кто хозяйничает на этой усадьбе. А после можешь удирать на волю, мне все равно. Но если соврешь… - Я показал ему кинжал.
– Клянусь стрелой Бендиды, почтенный (он был фракиец [114]), имя моего хозяина - Критий.
Я отпустил его и прошел вверх через виноградник, неся в руке белого петуха. Я зарезал птицу на могиле отца, чтобы упокоить его тень, - а также в качестве залога надвигающихся событий и чтобы показать Критию, кто сюда наведывался.
За короткое время "Тридцать" получили много таких напоминаний, а наверху, в Филе, нас собралась уже тысяча. Хотя лишь немногие смогли принести с собой оружие и доспехи, зато приносили новости - что тираны уже не доверяют Лисандру, даже в том, что он их защитит.
Зима еще была в полном разгаре, но надежда все усиливалась в нас, крепкая и прочная, словно бутоны, свернувшиеся на закованном в ледяную броню дереве. У нас не было рабов, все мы услужали друг другу, готовя пищу, убирая, принося воду. Нигде не пробовал я такой холодной и сладкой воды, как в источнике Филы. Радость переполняла нас - редко когда прежде, да и потом, доводилось мне испытывать такую. Помню, как я топал по продутой ветром горной тропе, навьюченный хворостом, распевая и размышляя о будущем времени, когда Город станет свободным. Лисий сказал, что собирается завести сына. "Хотя если первой будет дочка - не страшно; маленькие девочки вызывают у меня веселый смех".
– А я напишу этим фиванским парнишкам, - говорил я, - Симмию и Кебету. Мы им обязаны гостеприимством. Они жаждут послушать Сократа.
– Их знаменитый Филолай, - заметил Лисий, - для меня слишком математичен.
– Да, но я представлю их Федону. Уверен, он с удовольствием послушает их разговоры.
И вот однажды рано утром мы напали на стражу, охранявшую перевал, захватили их, как говорится, на одной ноге, когда они только поднимались с постелей, и прогнали вниз, на равнину. Вскоре до нас дошли новости о панике среди "Тридцати". Даже "Три тысячи", прежде - главное ядро их сторонников, не доверяли тиранам с тех пор, как Ферамен был вычеркнут из списка. Мы радовались, слыша это, - но не тогда, когда получили доказательство всей глубины их страха.
После Гордыни приходит Немезида, но раскрывает ей двери Безумие. Сейчас им требовалось надежное укрытие на случай бегства, такое, где они смогли бы защищаться; и они выбрали Элевсин, потому что оттуда при наихудшем исходе смогли бы уйти морем. Но, не заслужив ни от кого доброго отношения, они не могли верить, что элевсинцы не выдадут их. И вот под предлогом военных учений они построили людей и повели сквозь узкие ворота а снаружи каждого хватали. Каждого мужа Элевсина, каждого юношу они подло убили - но не своими руками, не решились они, как подобает мужам, взять на себя вину перед богами. Они доставили их в Афины и перед Советом объявили представляющими угрозу для Города, не снизойдя до более подробных обвинений. Голосование было открытым: кто считает, что виновны, - направо, кто считает, что невиновны - налево; и Совет был окружен спартанцами в тяжелом вооружении.
Совет проголосовал за смерть. Они и без того уже так низко пали, что это был всего лишь еще один шаг вниз. Но этот шаг оказался последним. Они были уже на дне ямы, и у некоторых еще оставались глаза, чтобы это видеть. Когда известия пришли к нам в горы, мы поняли, что настало наше время - в глазах богов и в глазах людей.
Все следующее утро мы готовились. В полдень поели и отдохнули, поскольку знали, что спать в эту ночь нам не придется. Когда мы с Лисием осматривали свои доспехи, он сказал:
– Мы с тобой выглядим, как люди из Филы. Давай приведем себя в порядок, чтоб не стыдно было показаться в Городе.
Мы подстригли друг другу волосы, однако разошлись во мнениях, надо ли расставаться с бородами: к этому времени они у нас уже отросли как следует и мы к ним привыкли. Но Лисий засмеялся:
– Не-ет, я хочу, чтобы жена меня узнала.
В конце концов мы оба побрились - и обрадовались, когда дело было сделано: теперь мы чувствовали, что идем домой.
Когда свет на горах начал меняться, мы принесли в жертву барана и совершили возлияние богам. Прорицатель сказал, что предзнаменования благополучные, мы поднялись и спели пеан. А потом вернулись в крепость для последних сборов, ибо нам предстоял немалый путь через горы.
Ожидая трубы к походу, мы с Лисием стояли на стене и смотрели через Ущелье Колесницы, выискивая золотой блеск копья Афины среди теней от низкого зимнего солнца. Я повернулся к нему:
– Ты печален, Лисий. Здесь было хорошо, но мы идем к лучшему.
Он улыбнулся мне и произнес:
– Воистину, да будет так!
Потом надолго умолк, опершись на копье и глядя на Верхний город.
– О чем думаешь? - спросил я; голова моя полнилась воспоминаниями, и я чувствовал, что он разделяет их со мной.
– Я думал, - отозвался он, - о жертвоприношении, которое мы сейчас совершили, и о том, как должно человеку молиться. Это правильно, когда люди, затеявшие такое предприятие, вверяют его покровительству богов. Но для себя… Мы молили о многом богов, Алексий. Иногда они нам давали, что мы просили, иногда решали иначе. И потому сегодня я обратился к ним, как учил меня когда-то Сократ: "Зевс Всезнающий, дай мне то, что для меня лучше. Отврати от меня зло, пусть оно даже будет в том, о чем я умоляю; и дай мне добро, которого по невежеству своему я не прошу".
Прежде чем я смог ответить, прозвучала труба, и мы пошли вниз, к воротам.
Зимний солнцеворот к той поре миновал; рассвет увидел нас уже за горами, а когда мы достигли Элевсинской равнины, сумерки укрыли нас на дороге. Ни один враг нам не встретился. "Тридцать" наблюдали за перевалом, чтобы защитить от нас усадьбы. Чуть позже полуночи, проскользнув вдоль берега, мы вошли в Пирей.
