Стемнело. Я приняла эту тьму с чувством, что больше увидеть света мне не придется. Снова вспоминались рассказы Уты: будто небо рушится над твоей головой. Кончается белый свет… Жизнь, которая всегда представляется длинной дорогой, уходящей в даль будущих времен, вдруг уперлась в стену предстоящего рассвета. Дальше дороги нет. Но и остановиться – не в твоей власти. Вот и ползешь коротенькими, как неглубокий вдох, шажками – все ближе, ближе к глухой стене… И понимаешь, что уже и вдохов этих тебе осталось сделать не так уж много…
Той, последней, ночью я не видела Володислава. И впоследствии даже не сумела вспомнить, когда видела его в последний раз, какими последними словами обменялась с отцом моих детей… Помню его, лишь каким он был в те ужасные дни: замкнутым, полным безнадежной отваги. Меня он почти не замечал: даже когда смотрел на меня и говорил со мной, взгляд его был устремлен куда-то внутрь. Если на глаза ему попадались Добрыня и Малка, он обнимал их, гладил по головкам – что редко делал раньше.
Между нами был один разговор – как раз в тот день, когда озверевшие бабы пытались напасть на меня и детей. Вернувшись в избу, я наконец не выдержала и разрыдалась от всего этого ужаса. Дети тоже ревели, припав ко мне. Ведь и их тоже древляне бранят «русскими щенками», а чем мы виноваты? Они не виноваты, что родились от русской матери, а я не виновата, что меня выдали за Володислава. И даже он не своей волей взял меня в жены.
– Никто… никогда… меня не любил… – пыталась сказать я, давясь слезами. – Всю жизнь мою… попрекали… сами взяли… и сами попрекали… а теперь я должна… умереть… и мои дети… за что…
Вдруг кто-то положил ладонь мне на голову. Подняв мокрые глаза, я увидела, что это Володислав. И лицо у него было не такое, как все эти дни. Опечаленное, но живое, будто он вдруг проснулся и заметил женщину, которая уже шесть лет была его женой и родила ему троих детей.
– Бедная… – сказал он. – Не повезло тебе.
Я не ждала от него таких слов и от удивления даже перестала плакать. Мне казалось, сейчас он особенно сильно должен меня ненавидеть.
– Я старался… тебя не любить, – продолжал он, а я не понимала, что слышу. – Я хотел… Но знал, что любовь к тебе мне добра не принест. И тебе тоже. Когда-нибудь это все равно случилось бы. Мне еще мать говорила: такие браки ничему не помогают. Она не хотела обручать нас: меня с тобой, а Делянку с твоим братом. И где теперь Делянка?
– В Ладоге, – всхлипнула я.
– В Ладоге. А дружина ее русского мужа сейчас точит на меня мечи. Мать мне после свадьбы говорила: не обольщайся. Годом раньше или годом позже русы придут опять. И чем больше ты полюбишь свою жену, тем тяжелее будет. А так легче.
Легче ли было мне? Нет. Я думаю, мне было бы легче, если бы в эти страшные дни мы были вместе по-настоящему. А так каждый из нас оставался один, и объединял нас только страх за детей.
* * *
Вечером ко мне пришли отроки от Володислава – за сорочкой для «боевого чура». Мы давно уже забрали со Святой горы все ценное и хранили дома. Эту сорочку шила еще Багряна – уже после тех битв, в которых пал ее муж и древляне признали власть моего отца, тогдашнего киевского князя.
А проснулись мы от звуков боевых рогов. Не знаю, можно ли это назвать утром, потому что было темно, как ночью. Гудели сопели, звенели бубны – Марена в диком ликовании скликала гостей на свой пир. Русское войско стояло под стенами. Я не пошла смотреть: городец был так плотно набит бабами из беженцев, что было не пройти, и к тому же сейчас я особенно боялась за детей. На последней грани отчаяния люди способны на любую бессмысленную жестокость, и погибнуть от рук своих еще до сражения было бы особенно горько.
Ходило предание, что еще в Аскольдовы времена, когда русское войско вот так же осаждало Коростень – после чего древляне впервые стали платить русам дань, – жрецы пытались принести в жертву богам, в уплату за победу, саму молодую княгиню. Но будто бы она вырвалась из их рук, пыталась бежать и выбросилась со стены. Жива ли она осталась – не знаю, люди говорили по-разному. Но мне не хотелось, чтобы подобное случилось и со мной.
Но даже в избе, где я сидела с детьми за крепко запертой дверью, был слышен шум битвы. Рев боевых рогов с той и другой стороны, сопели и бубны, крики, треск щитов, звон железа смешались в жуткий оглушающий гул. И люди, смотревшие со стен Коростеня, тоже непрерывно кричали. Я то зажимала уши себе, то обхватывала ладонями головы детей по очереди, чтобы спрятать их от этого ужаса. Казалось, все люди на белом свете одновременно умирают мучительной смертью. И мы тоже.
Через какое-то время крик изменился. Я расслышала слова: «Бегут, бегут!»
Кто бежит? Неужели русы? Неужели наше войско победило?
Но вместо радостных воплей раздавался плач. Припав к оконцу, я расслышала, как раскрываются ворота. Внутрь городца торопливо, по одному, малыми ватажками, бежали остатки разбитого древлянского войска. Я не могла разобрать, есть ли среди них Володислав, спасли ли «боевого чура»… Ворота закрыли, хотя, судя по крикам, часть наших осталась снаружи и была перебита прямо под створками.
Это был конец. Сидеть в осаде есть смысл, только если вскоре ждешь подмоги. А без того нам долго не высидеть: в поставленном на вершине гранитной кручи Коростене не было даже колодца, челядь возила воду снизу, из реки.
Но к родной реке древлян у нас больше доступа не было. Лед позволил русам обложить Коростень со всех сторон.
Не знаю, управлял ли кто оставшимися в городце людьми. При мне было лишь четверо оружников, которых Володислав прислал нас охранять. Но я дико боялась тогда, что на нас кинутся сами беженцы в городе – убьют, растерзают, выбросят со стены меня и моих детей – единственных доступных им родных Эльги киевской, которая разорила уже половину Деревляни и вот наконец пришла сюда.
Лугоша, отрок, сказал мне, что видел с боевого хода саму киевскую княгиню. То есть он видел двух женщин верхом на конях, наблюдавших с пригорка за сражением, но не мог угадать, которая из них княгиня: они обе были в белых убрусах и белых «печальных» срядах. Кто же вторая – неужели кроткая Ута тоже вышла в поход? Или Живляна последовала за княгиней и за мужем-воеводой? Или еще кто-то из отважных киевских боярынь, желающих показать, что они достойны своей бесстрашной госпожи?
– Перейди-ка в погреб, княгиня, – сказал мне Лугоша. – И правда, вспомнят про вас… Одна дура заорет, как тогда… Худо будет – нас тут всего четверо при вас, не отобьем.
Топить было нечем, поэтому мы с детьми сидели в холодной избе одетые. И в погребе едва ли будет хуже. Я спустила верхний платок пониже на лоб, Лугоша и Младота взяли по ребенку, и мы выскользнули из избы.
Уже давно рассвело, однако было пасмурно. Двор был забит людьми, все кричали. Торопливо пробираясь, мы дошли до погреба. Младота загораживая Лугошу, пока тот отпирал. Я успела заметить суету возле нашей избы: кажется, толпа повалила внутрь, увидев открытую дверь.
– А где сами-то? – закричал чей-то голос.
Толпа вздрогнула, зашевелилась, все стали озираться.
Может быть, здесь мы и погибли бы. Но тут, будто с хмурого неба, на городец обрушился десяток дымящих, пылающих стрел. Часть упала наземь, часть – на людей, иные вонзились в крыши.
Забыв о нас, люди истошно закричали. Огненный дождь был довершением всех наших бед и нес гибель.
Лугота втолкнул меня в погреб, куда уже засунул детей, и захлопнул дверь. Сквозь единственное крохотное оконце под самой кровлей я слышла вопли и запах дыма. И он все густел…
Знала ли Эльга, что мы ждем на помощь угров, или просто не хотела позволить своим врагам прожить еще хотя бы день. Но она не стала дожидаться, пока мы сами сдадимся от жажды, голода и холода, что в эти зимние дни случилось бы довольно быстро. Или она не желала сдачи, а хотела уничтожить на корню весь род древлянский, причинивший ей такое горе. Огненные стрелы летели снизу непрерывным пылающим дождем. Большинство гасло, попав в снег на крышах, но кое-где занялось и потянуло дымом. Народ кидался тушить: забрасывали снегом, затаптывали, забивали верхней одеждой. А едва справлялись в одном месте, занималось в другом. В Коростене избы стояли густо, все проходы между ними были забиты, и все это оказалось почти беззащитно перед пламенем.
Дым из оконца все густел. Я заткнула отверстие, встав на ларь, как сумела чем-то из припрятанной здесь одежды – иначе мы бы задохнулись. Мы остались в полной темноте. Но и она не спасала нас от криков и дыма. Дети ныли, я утешала их как могла, но они понимали, что я лгу, и не верили. Казалось, от всего белого света нам остался этот погреб – без света и воздуха. Будто нас живыми опустили в «русскую могилу» – подземный сруб вроде того, в каком похоронили Свенгельда.
Через какое-то время я снова залезла на ларь и отодвинула уголок своей тряпичной заслонки.
И прямо перед глазами у меня блеснуло пламя! Что-то уже горело в городце, в прореху потянуло густым дымом и гарью – и отчаянным предсмертным криком. Я слышала тяжкие удары по дереву – ломали ворота.
