– Чему ты так улыбаешься? – мягко спросила она.
– Вспоминаю, как ты выглядела, когда я увидел тебя в первый раз, – ответил он. – Говорю тебе, до того момента я не знал любви.
Ливия тихонько фыркнула, но взгляд ее остался теплым и нежным.
– Ты и раньше так говорил. Я до сих пор, стоит только вспомнить, краснею. Обратиться к замужней женщине так бесцеремонно, с такими требованиями и предложениями! Ты был такой бесстыдник.
– Им и остался. – Воспоминание порадовало. Он был тогда совсем еще молод: юнец, но какой самоуверенный. Однако ж Ливия так и осталась большой любовью его жизни. – Да, время пролетело. И разве я не доказал тебе свою преданность? Или ты устала от меня и подумываешь завести любовника?
Ливия рассмеялась и убрала за ухо седую прядку. Годами она закрашивала седину, но в семьдесят перестала – пусть растут как знают. Былая красота ушла, как это обычно бывает, но он до сих пор видел юность в ее глазах.
– Может, и заведу. Один молоденький стражник поглядывает на меня с интересом. – Ливия подошла к тому месту, где сидел муж, и опустилась на ложе с осторожностью, противоречившей только что сказанному. Теперь, склонившись над мужем, она будто слилась с укрывавшими его тенями. Он поднял глаза и потянулся к ней. Пальцы коснулись щеки, и оба почувствовали, как дрожит рука.
– Спустишься со мной к кораблю? – спросил Октавиан жену. Она закусила губу. Он знал это выражение как свое собственное. – Что? В чем дело?
– Мне это не нравится, Октавиан, все эти планы. Как и то собрание, которое ты учредил. Они постоянно говорят о твоей смерти, как будто ты уже умер.
Он попытался приподняться и сесть и, как всегда, только рассердился из-за того, что собственное тело оказалось таким слабым. Не то чтобы он вспоминал юность – она осталась где-то там, как некий далекий горизонт старых воспоминаний, совершенно другая страна. Однако ж он помнил себя и пятидесяти-, и шестидесятилетним, помнил, что был силен и бодр. Постепенно, с каждым прожитым годом, жизненные силы истощались, начали ныть суставы, мышцы рук и ног слабели и сохли; дошло до того, что он уже не мог смотреть на них без отвращения. Кожа да кости – вот что лежало перед Ливией, и он знал, что она это видит.
– У меня трясутся руки, Ливия. Сердце вздрагивает в груди, и каждое утро, пока рабы не разотрут их, ноги и спина деревенеют так, что я едва двигаюсь. Осталось недолго, и я не позволю, чтобы молодые глупцы снова рвали Рим на куски. Клянусь богами, уж я-то знаю! Сам был таким когда-то, сам был уверен, что судьба Рима в моих руках.
– Но так оно и было, Октавиан.
Он прочистил горло:
– Да, было, и тогда судьба улыбалась мне. Может быть, ее нужно подтолкнуть теперь, когда я исполняю свою последнюю службу. Я намерен еще раз повидать Марка.
– Ты так уверен, что он еще может стать твоим наследником? – спросила Ливия, и в ее голосе прозвучали жесткие нотки. Он услышал в них эхо прежней злости и давних споров, но не отвел глаза.
– Пожалуйста, не надо. Мы же столько раз обсуждали это. К сказанному тысячу раз добавить нечего. В моем внуке течет моя кровь. Чего бы это ни стоило, мне нужно увидеть его еще раз, прежде чем принимать окончательное решение.
Преодолевая желание поспорить с мужем, Ливия на мгновение закрыла глаза. Вопрос был решен еще десять лет назад – и ее, по крайней мере, то решение устроило. Тогда Октавиан официально усыновил ее сына от первого брака, Тиберия. Император начал делиться с ним властью, готовить к преемничеству. И все же ее муж никогда его не любил. Обучая Тиберия, он относился к этому как к обязанности, не вкладывая в свои усилия ни симпатии, ни тепла.
Ее старшему сыну уже исполнилось пятьдесят пять. Человек чести, истинно достойный, он ждал, когда придет его время, и уже десять лет готовился стать императором. Он ни разу не выказал и намека на нелояльность. Однако ж годы шли, и Ливия видела, что за внуком ее муж наблюдает с интересом, какого никогда не проявлял в отношении Тиберия. И пусть Марк Постум был сыном единственной дочери Октавиана, по своим качествам он не стоил и мизинца Тиберия.
Дело здесь не только в ее любви к сыну, напомнила себе Ливия. Двадцатичетырехлетний Марк погряз в неприятностях и скандалах, преследовавших его на каждом жизненном повороте. Он вел жизнь избалованного богача, испорченного тем состоянием, что оказалось в его распоряжении, и теми связями, благодаря которым спасался от обвинений и оставался на свободе после неудач в деловых предприятиях. Но Ливия не стала ворошить остывший пепел и промолчала, поджав губы.
Октавиан как будто и не замечал изъянов в характере внука, упрямо расхваливая молодого олуха, тогда как Тиберий трудился не покладая рук, тщетно стараясь угодить императору. Решившись наконец заговорить, Ливия подбирала слова с осторожностью, будучи уверена, что с выбранного курса муж уже не свернет.
– Понимаю, ты должен с ним повидаться. Прошу только об одном, любовь моя, пусть взгляд твой будет ясен. Ты встретишься с заключенным, обвиненным в нападении на женщину и убийстве одного из своих пьяных дружков.
– И то и другое не доказано, – бросил Октавиан и тут же пожалел о сказанном, но слова уже прозвучали. Они с женой как будто репетировали диалог из какой-то пьесы и не могли изменить написанного текста. Он чувствовал ее растущее раздражение.
– Не доказано, потому что два свидетеля исчезли! Бесследно! Муж мой, в этом деле твое суждение… я не могу назвать его здравым. Может быть, в нем и течет твоя кровь, но он – не ты. Не такой, каким был ты. Не такой, какой ты есть.
Октавиан приподнялся с подушек, моргнув, когда солнце коснулось лица. Опершись на деревянный подлокотник, он встал. Усилие далось нелегко: лицо потемнело от напряжения, кости хрустнули, живот заурчал. Слабость, которую он ненавидел, отозвалась тупой болью. Тело, служившее почти восемь десятков лет, все чаще подводило его. Он устал и злился на себя. В последнее время они с Ливией бранились все чаще, едва ли не каждый день, но сейчас он сдержался и только глубоко вздохнул.
– Я повидаюсь с ним, Ливия. Я ничего не обещал Марку и обещать не буду, если сочту, что Риму он не подходит. Но ведь он еще молод! Всего-то двадцать четыре! Он уже не тот мальчишка, который привязывал горящую метлу к лисьему хвосту и выпускал зверя бегать по полю. Но он еще не стал и тем мужчиной, которым станет! Несколько лет могут изменить парня полностью – когда воля и разум войдут в колею на всю оставшуюся жизнь.
Он увидел, какую боль причиняет ей своими словами, и смягчил тон. Внутренний голос подсказывал, что он пошел на уступку слишком быстро, слишком легко, но он любил ее, и, чтобы продолжать сердиться, приходилось себя заставлять.
– Если пойму, что он не такой, каким был я в его возрасте, если решу, что ему недостает нужных качеств, – тогда все, конец. Императором после меня станет Тиберий. Он хороший человек, я знаю. Может быть, немного скучноват и правилен, но тверд и надежен.
– Не можешь не уколоть, да? – раздраженно бросила Ливия. – Скучноват и правилен? Уж лучше, чем жесток и бесчестен.
– Извини, любовь моя, но это несправедливо. Ты так и не сказала, отправишься ли со мной на остров.
– В тюрьму, Октавиан, где его охраняют днем и ночью. Нет, я останусь здесь. Подожду, пока ты вернешься и сообщишь мне чудесную новость, что твой внук стал другим человек, что он уже не тот никчемный бездельник, каким был еще совсем недавно. Я подожду, пока ты объявишь мне, что Тиберий не станет императором и что твое драгоценное собрание назначило твоим преемником Марка Постума.
Ливия поднялась и, не сказав ни слова больше, вернулась во дворец, который представлял собой внушительный комплекс зданий, построенный им на холме, – оазис Рима в окружении безжизненных скал.
Октавиан раздраженно потер седую щетину на щеке.
– И все-таки я с ним повидаюсь, – пробормотал он себе под нос и посмотрел на солдат, ждущих у повозки с навесом для защиты императора от полуденного солнца. Внизу, в бухте, уже стоял корабль, готовый отвезти его на крохотный островок Планасия, расположенный к югу от Эльбы, где содержался единственный заключенный и единственный человек, в жилах которого текла кровь императора. Подняв голову, Октавиан завернулся в тогу и медленно побрел к повозке, опираясь на крепкую руку центуриона.
