Повар чуть не вывалился из окна, унтер подхватил его, стал уговаривать. Выглянули ещё пьяные любопытные морды.
Повар шатающейся походкой отошёл в глубь кухни, запустил черпак в котёл и вернулся к окну. Шумерин приблизился на шаг, протянул свой котелок, и в это время тёплый суп плеснулся ему в лицо. Выпустив котелок из рук, он схватился за пенсне. А Никита в несколько прыжков пересёк посыпанную песком аллею, ворвался в помещение и, вцепившись французу в плечи, встряхнул его, как мешок, и со всей силой швырнул на выложенную изразцами плиту…
С трудом ему скрутили руки, заперли в чулане.
Солдаты столпились под окном кухни. Послышались выкрики:
— Это произвол!.. Вы морите нас голодом!.. Мы такие же солдаты, как французы!.. Несправедливость!.. Никто не разрешил вам издеваться над нами!
Ни ругань, ни размахивание револьверами не помогали. Солдаты шумели всё громче и громче, требовали сместить командиров–французов, угрожали бунтом.
Избитый, со связанными руками, Никита лежал в тёмном чулане, думал безнадёжно: «Будет полевой суд… А я пришёл в армию за тем, чтобы разбить немцев, ведь среди них миллионы таких, как повар… Надо терпеть издевательства одного для того, чтобы разбить миллион. Но как сражаться с врагом, если за твоей спиной есть враг в такой же голубой шинели, как у тебя?.. А ведь он всю жизнь рядом…» Ему вспомнились Ванька Каин, Циклоп, Сапега… Опять от напряжения заболела голова…
К вечеру приехал русский полковник с капитаном–французом в светло–голубом мундире с чёрной лакированной портупеей.
Полковник допросил свидетелей, побеседовал с Никитой, отчитал его с глазу на глаз.
Никита стоял потупившись. Слова полковника ложились плотно, одно к одному — нашли своё место в Никитином сердце. Время критическое, всякое неповиновение играет на руку врагам.
— Мне больших трудов стоило сохранить тебе жизнь, — сказал на прощанье полковник. — Многие недоразумения объясняются тем, что вами командуют люди, говорящие на непонятном вам языке… Но за считанные часы перед наступлением ломать ничего нельзя.
Когда Никита вернулся в казарму, Шумерин молча пожал ему руку.
А вечером рядом с иностранным легионом, в другой вилле, расположились сенегальцы. Это были здоровенные, Никитиной комплекции, парни в серых мундирах, красных фесках и широких восточных штанах; на некоторых из них были каски с изображением полумесяца, на шее болтались амулеты — зуб крокодила, цветной камешек. Они установили у чугунной ажурной решётки флажок, на котором была нарисована зелёная рука, и высыпали к соседям, предлагая шоколад и сигары в обмен на вино. Поблёскивая белками глаз, они весело рассказывали на ломаном французском языке, как марсельские дамы завалили их цветами и подарками.
«Вот ведь тоже идут сражаться против общего врага», — подумал Никита. Ему передались их жизнерадостность, веселье. Пришла мысль, что хорошо бы сражаться с такими бок о бок.
Утром иностранный легион вместе с сенегальцами отправили двумя колоннами на восток. Шли со смехом и песнями, но постепенно голоса стали стихать. К вечеру легионеры еле волочили ноги, но сенегальцы были так же бодры. Ночью сделали привал, а на рассвете двинулись дальше. Попадавшиеся деревни были пусты, встречались сгоревшие дома, воронки от снарядов.
Остановились у церкви с разбитой колокольней. Когда выстроились в очередь за обедом, разорвался первый «чемодан». Он угодил как раз в группу сенегальцев. На их месте оказалась зияющая яма да яркие тряпки. Снаряды летели один за другим; обедать пришлось на ходу. Обе колонны тронулись дальше. С пригорка открылась большая широкая равнина. Почва поддавала при каждом шаге. Шли гуськом по тропинке, сенегальцы — впереди. Где–то в глубине разбредались по траншеям. В узких проходах заплечные мешки и винтовки мешали движению. Над головами свистели пули. Там, где траншея была неглубокой, приходилось ползти на четвереньках. Пули срезали земляной бруствер. Безжизненно упал один солдат. Он был мёртв, и его выбросили наверх, чтобы не мешал движению. Вскоре начался артиллерийский обстрел… Наконец показался глубокий окоп. Можно было сбросить тяжёлые мешки. Со всех сторон полыхало зарево; казалось, солнце заходит одновременно на западе и востоке. Впереди и с боков тянулись к небу чёрные столбы дыма. Несмотря на поздний час, обстрел не прекращался. В небе плавали разноцветные ракеты. Солдаты засыпали, кто где сидел. Коченели от холода.
Наутро началась атака. Сенегальцы сбросили ботинки и босиком, с гортанными криками бежали на неприятельские позиции. Многие полегли у проволочного заграждения. Сапёры ножницами перерезали проволоку. Снаряды разрывались рядом. Без перерыва били пулемёты. Люди ползли под проволокой, бросались в проходы, обгоняли друг друга. Никита старался не отставать от сенегальцев. Вместе с ними он очутился на пригорке. Навстречу выскочили немцы. Винтовки наперевес, раскрытые в крике рты. Рядом с Никитой повалился в траншею рослый сенегалец, увлекая за собой и двух немцев. Рыжий солдат целился штыком в Никитин живот. Никита застрелил его в упор, прыгнул вслед за сенегальцем, ударил кого–то штыком, споткнулся, выронив винтовку, и почувствовал на своей спине врага. Инстинктивно он упал на спину, придавив немца. Потом вскочил и, не обернувшись, побежал по широкому окопу. Впереди испуганно метнулся в сторону немец, Никита уложил его кулаком, ринулся дальше, видя, как перед землянкой катаются два сцепившихся тела. Не успел подбежать к ним, как они распались и остались лежать бездыханно, раскинув руки. В это время раздался грохот, и Никита потерял сознание.
Придя в себя, он понял, что терял сознание лишь на мгновение, в воздухе ещё стояла пыль от взрыва. Он лежал у землянки, двери в которую были сорваны взрывной волной. Кроме двух убитых, никого не было рядом. Прислушался. «Кап–кап–кап», — капала вода с земляной стенки. Значит, слышит. Но тишина удивляла. Осторожно выглянул через бруствер — кроме мёртвых, никого. Колючая проволока облеплена трупами. Он отыскал свою винтовку и хотел возвратиться к своим, но рядом тенькнула пуля. Понял: следят. Примерно через час попробовал выглянуть ещё, но опять раздался выстрел. Надел шапку на штык и поднял над собой.
«Пиу, пиу», — пропели две пули. Стреляли сбоку, из–за укрытия.
Нечего было и думать пробираться сейчас к своим. Надо было дожидаться ночи. Он пожалел, что перед атакой бросил мешок — хотелось есть. Пошарил в карманах убитых, но ничего не нашёл. Прошёл несколько шагов по траншее, за поворотом увидел мёртвого сенегальца: его глаза уставились в небо, белые зубы оскалены. Никиту передёрнуло, преодолевая подступившую тошноту, обшарил карманы солдата. Как и ожидал, там оказались шоколад и сигары. Съел обе плитки, закурил, но, закашлявшись с непривычки, выбросил сигару. Захотелось пить, у одного из немцев была алюминиевая фляга с водой… После этого решился осмотреть землянку. Там было светло. Подняв взгляд, он увидел, что в потолке зияет дыра; светлые брёвна торчали, как рёбра; земля засыпала стол, лежала большой грудой на полу. Из–под досок торчали ноги в сапогах. Никита разбросал доски, увидел немецкого солдата. На его щеке была чёрная дырочка от пули. Раненный, он, видимо, забрался в эту землянку. Здесь его и накрыл снаряд. Немец тяжело приподнял веки. Попросил по–французски:
— Пить…
Ему было всё равно, кто перед ним. Он видел лишь человека, живое существо; цвет одежды его, раненого, не интересовал.
Он видел человека…
Никита выскочил за флягой, открыл губы раненого и влил в его рот воды. Немец поблагодарил его глазами.
«Да он такой же, как я, — сделал вывод Никита. — И это мой враг? Странно… Он в моих руках. Мне не надо его убивать. Стоит снова засыпать досками, и он умрёт… Но у меня нет такого желания… А если бы мне дали убить француза–повара или его русского дружка? Нет, рука бы не дрогнула… Тогда кто же мой враг?..» — мучительно думал Никита.
Чёткие после разговора с полковником мысли снова смешались.
